Бригада внедрения собиралась в мастерской цеха после смены и иногда допоздна засиживалась там. Дирекция дала на это согласие, хотя недовольный Гарагуля и поворчал немного. Мастерам тоже не нравился этот, как выразился один из них, "сверхплановый энтузиазм". Я сам однажды услышал такую реплику.

— Вот после работы наши эдиссоны опять начнут стучать. А потом клюют носом на основной работе. Хоть спички им в глаза вставляй, чтобы не закрывались.

Однако на деле члены бригады внедрения не давали повода к таким упрекам. Может быть, они и уставали, но на основной работе это не отражалось.

Новый корпус автомата был собран педели за две силами энтузиастов. Я помню день, когда бригада решила устанавливать аппаратуру. Накануне ночью снова остановили для этого пятую сварочную линию. С утра начальника цеха не было в конторе, и уже одно это успокаивающе действовало на экспериментаторов.

В эти напряженные часы я с удовольствием наблюдал за Верой Тереховой. Одетая в старый комбинезон, с темной косынкой на голове, плотно стягивающей волосы по манере всех женщин, работавших в цехе, Вера, помогая Мите, стучала молотком по штанге автомата. В комбинезоне она казалась плотнее и шире в плечах, напряженное ее лицо, лоб, щеки и даже губы — все было вымазано машинным маслом.

Смотрел я и на Митю. Иногда мне казалось, что он слишком часто отходит от аппаратуры, слишком долго "перекуривает", задерживается у стенда, готовый поддержать здесь любой разговор. Но вот, словно высмотрев что-то в аппаратуре, Митя бросал папироску, ловко влезал на штангу и тут уж руки его двигались быстро и четко. Сборка у Мити Арзамасцева в конечном итоге продвигалась не медленнее, а даже быстрее, чем у других рабочих.

Время подходило к обеду, а у монтажников был установлен лишь сдвоенный бункер, куда должен собираться использованный порошок флюса. Подогнав кран, бригада начала надевать на бункер металлический кожух.

Я поглядывал на светофор-информатор. Яркий его глазок тревожно сигналил об остановке линии и неблагополучии со сменным графиком. Четыре работающие сварочные линии не могли восполнить простоя пятой. Даже Терехов, пришедший в цех, упрекнул бригаду:

— Долго, товарищи. Полторы рабочих смены потеряли! Сколько можно?

— Быстрее не выплясывается, товарищ начальник. Но вы не волнуйтесь, все будет в порядке, как в кино! — откликнулся Митя.

— Бывает и в кино печальный конец, — пробурчал Виктор Петрович.

К концу смены выяснилось, что сборку закончить не удается. Вся бригада возилась с кожухом бункера, нижние дверцы которого никак плотно не закрывались.

— Кожух нам помяли люди, — объяснял всем интересующимся Павел Игнатьевич. — При установке. А теперь, значит, сжатый воздух держаться не будет. Вакуум нарушили. Вот какая морковина-чепуховина! Не любящие, не заботливые руки это делали, вот что!

Бригада совещалась: что делать? Все волновались. Позвонил диспетчер и огорчил сообщением: цех "вылетел" из суточного графика. Особенно нервничала Вера. Невозмутимо спокойным оставался только Анатолий Иванович.

— Как вы умудряетесь не волноваться? — удивлялась Вера. — Вот приедет Гарагуля, он нам выдаст!

— Ничего, ничего, — успокаивал всех Чвертко. — Будет порядок в танковых войсках.

…Исправленный кожух подали к стану только на следующий день. Опять здесь собрались все те же сварщики, что возились вчера с монтажом, но держались они теперь увереннее.

С утра около линии появился Гарагуля. Сказал, обращаясь только к Анатолию Ивановичу, уже не с гневом, а как бы прося посочувствовать и понять:

— Что же это такое, Анатолий Иванович? Что вы со мной делаете? Горим же мы с графиком! Кто-то премии будет получать, а нам — холку мылить!

Что мог ответить ему Чвертко? Что ничего в жизни не дается легко и просто, что за всякое новшество надо платить трудом, волнениями, нервным износом? Что он и сам переживает сейчас не меньше начальника цеха? Вряд ли эти очевидные истины могли сейчас успокоить Гарагулю.

С проверкой аппаратуры провозились еще несколько часов, Наконец все готово. Анатолий Иванович просит всех отойти от пульта и сам, отерев пот со лба, нажимает на щитке несколько красных и черных кнопок.

Первую прогонку флюсовой аппаратуры производили вхолостую. Вот подали первую трубу для сварки. Вспыхнула электрическая дуга, голубоватый ее язычок был виден лишь одно мгновение и тут же погас под порошком флюса. Когда Анатолий Иванович спустил уже сваренную трубу на рольганг, она так же тихо и плавно, как подкатилась к стану, уплыла в глубину пролета.

Все вздохнули с видимым и сладостным облегчением. Павел Игнатьевич даже почесал влажный от пота нос, подмигнул сыну.

— Ну, я думаю, нас можно поздравить? — сияя провозгласила Вера.

Но именно в эту минуту раздался слабый звонок — предупреждение о том, что рольганг заработал. К стану подходила труба.

— Наша! Это же наша! — раздался удивленный возглас Мити.

Действительно, труба подплывала с другой стороны, от контрольного пункта.

— Вернули! — ахнул еще кто-то.

Вера побежала к мастерам ОТК узнать, в чем дело. Оказалось: сосун бункера все-таки срезал кое-где кромки сварочного шва, к тому же остались непроверенные участки. Требовалось "переварить" чуть ли не половину трубы.

Признаться, мне было больно смотреть на Веру, Митю, Нину, старика Гречкина… У Веры как-то сразу погасли глаза и на лице обозначилась тяжелая усталость. Опечалились все. Даже невозмутимый Анатолий Иванович. И Гарагуля, который в этой неудаче мог бы найти пищу для какого-то мстительного удовлетворения.

Через минуту он сказал Анатолию Ивановичу:

— Значит, переходим на вторые сутки? Ваше изобретение влетит нам в копеечку, товарищ Чвертко. Да вы не Чвертко — четвертователь какой-то! — и, махнув рукой, пошел к себе в контору.

Начальника цеха можно было понять. Пусть есть тысяча объясняющих обстоятельств, но если цех не выполняет план — спросят с начальника. И не только руководители завода, но и рабочие, которые из-за простоя стана теряют в заработке. А вместе с тем надо внедрять новое, как же иначе!

Гарагуля ушел. Вера Терехова, Анатолий Иванович и другие остались у стана, чтобы снова решать мучительный вопрос: как поступать дальше?

Прошел еще один день. Пятая линия работала плохо и хотя какое-то количество труб выдавала, часть их уходила в брак. В цехе создалось очень тревожное положение.

В этот день с утра Митя нервничал у стана — сварка не ладилась. Вот уже в пятый раз электрическая дуга, вместо того чтобы сваривать шов, прожигала трубу, металл плавился и стекал толстой огненной струйкой. Подручный сварщика в эту минуту бросался вперед с совком в руке, наполненным флюсом. Этой как бы зеленой подушкой из твердого порошка он пытался прикрыть пораненное место на трубе.

Иногда это получалось, иногда нет. Во всяком случае, подручный сварщика, опустив голову, согнувшись, напряженными шагами шел за трубой вдоль стана, держа на весу тяжелый совок. Смотреть на это было неприятно, если не сказать, больно! Больно за мучения рабочего, больно от сознания, что эту двенадцатиметровую громадину, такую красивую на вид, потом придется признать бракованной и переваривать уже без автоматики, вручную.

Конечно, прожоги случались и раньше, но теперь из-за неисправности нового флюсового устройства они участились, и всякий раз эти огненные дыры на боках труб свидетельствовали наглядно и впечатляюще о неудачах бригады внедрения.

— Веришь не веришь, — сказал мне Павел Игнатьевич, — а я как увижу, что труба в брак уходит, так будто кто по сердцу ударит. И горит оно!

В этот момент по рольганту вернули назад с контрольного пункта забракованную трубу. Митя похлопал по ней, еще теплой после сварки, ладонью осторожно пощупал края рваной металлической раны, глубоко вздохнул: снова прожог!

Появление около стана начальника цеха тоже не предвещало ничего хорошего.

— Уж если и начинать эту мучительную операцию, товарищи, то признайтесь — надо было с другого конца, — опять взялся он за свое. — Дождаться планового профилактического ремонта пятой линии и тогда экспериментировать. Сейчас же с такими делами нетрудно ей-ей, и инфаркт заработать. У каждого инфаркта есть свое имя и отчество.