Я не сказал Вере, что еще помню, как она разволновалась, даже щеки у нее стали пунцовыми, она это чувствовала и все прижимала к ним ладони. Конечно, Вера не была уверена, понимает ли что-либо молодой художник из ее возбужденной речи, в которой все время звучало: "Урал, Урал, Челябинск!", однако картину он отдал, сняв толстый бумажный лист с подрамника и аккуратно свернув его. Сам же художник немедленно отправился в маленькое кафе, одно из тех, что окружали кольцом площадь Монмартра. Может быть, он был голоден с утра и мелькавший перед его глазами навес кафе со столиками оказался сильным союзником Веры в ее торге. Во всяком случае, она счастливая покинула эту обитель муз и искусства, села в автобус с белой трубочкой в руках.

Сейчас Вера и я с еще большим вниманием посмотрели на картину. Собственно, это был эскиз, изображавший кабаре и эстрадный театр Мулен-Руж с эмблемой мельницы, вращающей крыльями. Знаменитый Мулен-Руж, что находится вблизи площади Пигаль.

Мне было приятно увидеть в доме Тереховых этот эскиз, привезенный из Парижа, с Монмартра. Пока я думал об этом, Вера принялась за вязание, усевшись в кресло напротив меня, произнесла со вздохом:

— Сегодня я устала. Набегалась. Надо бы мотороллер завести, что ли? Из моей заводской лаборатории до цеха манесмана, например, километра три наберется. А ведь не в один конец бегаешь!

Я посоветовал купить малолитражку в складчину.

— Вот только что и остается, — махнула Вера рукой и произнесла это в том топе, который предполагает шутку в ответ на такое же шутливое замечание собеседника. — Мне бы другое: как-нибудь выкроить… лишних полчаса на сон, — сказала она.

— Как вы ездите на работу, все автобусом? — спросил я.

— Заводским. Он подходит к дому.

— А с мужем, на "Волге"?

Вера пожала плечами. Нет, на "Волге" она не ездит, хотя машина главного инженера и приходит за мужем. Во-первых, это на полчаса раньше, а во-вторых, не положено. Есть такое словечко. Не по рангу. Пойдут разговоры: Терехов жену возит. Неудобно.

Одно время Вера работала в совнархозе, находившемся рядом с ее домом. В перерыве она даже успевала забежать домой, покормить дочку. Это было удобно.

Но теперь Вера снова вернулась на завод, попала в более жесткий регламент со временем, тратила лишних полчаса на дорогу и заматывалась в семейных делах.

Часов в восемь раздался звонок у двери.

— Это Терехов, — сказала Вера. Она часто называла его по фамилии, почему-то это было принято в их семье. — Раньше восьми я его обычно и не жду. Вкалывает по-молодому, — произнесла она явно без одобрения.

Виктор Петрович появился в коридоре, бросил оттуда: "Здрасьте", затем я увидел его широкую спину и поблескивающую лысину. Он снимал в коридоре у вешалки плащ, шляпу и ботинки. Терехов вошел в гостиную, протирая платком стекла очков. Как у всех близоруких, глаза его без очков выглядели не так, как в очках, казались мягче, добрее и как-то беззащитнее.

— Уф! — выдохнул он.

— Есть будешь? — спросила Вера.

— Нет, только чай.

— Я несколько раз звонила диспетчеру. Спрашивала, выехал ли ты с завода. Отвечают — нет. Ну, что там?

В этом вопросе Веры прозвучала, как ни странно, большая озабоченность делами заводскими, чем той усталостью, которая сейчас у Терехова проступала в каждой черточке лица.

Я невольно улыбнулся. Как ни ворчала Вера на занятость мужа, а и она жила интересами завода.

— Ты же знаешь, конец месяца, вытягиваем план, — ответил ей Виктор Петрович.

— В каком цехе?

— Всюду. Но в старом, горячем, особенно.

— Ах, эти последние дни! — вздохнула Вера. — Всегда напряжение!

— В общем, вытягиваем, — еще раз повторил Терехов с улыбкой, в которой явно просвечивали удовлетворение и еще оттенок того, что слово "вытягиваем", справедливости ради, надо понимать как "вытягиваю".

— Тебя туда послал директор, — не то спрашивая, не то этим вопросом пытаясь разъяснить мне суть дела, сказала Вера.

— Понимаете, каждый день совещания, — продолжал Терехов, как человек, начавший говорить о чем-то приятном и поэтому стремящийся еще немного продлить это удовольствие. — Совещания коротенькие, деловые. Что "жмет"? Чего не хватает? Конкретно разбирался, с карандашом. Пересчитал им режим прокатки в одном случае, в другом — сказал, как надо заварить треснувший валок. Мастера одного отстранил от работы — он меня обманул.

— А именно? — заинтересовался я.

— Не выполнил одного указания. Теперь побегает к директору! Восстановят, конечно, ибо мастер он вообще-то неплохой. Потом я двоих представил на премию. В общем, где взыскание, где поощрение, где твердость, а главное — анализ недостатков.

— Директор как? Ты ему доложил? — Я видел, Вере очень хочется услышать, что мужа хвалят.

— Ему каждое утро приносят сводки. Я позвонил, сказал: "План будет". Он: "Хорошо". И все.

Мы немного помолчали.

— А ты все-таки варварски относишься к своему здоровью, — произнесла вдруг Вера совсем другим тоном, словно бы только сейчас рассердившись на кого-то, кто в должной мере не оценил старания мужа, и на него самого за небрежное к себе отношение, и на себя за то, что… Ну, я уж не знаю, за что! — Ты избалован своим здоровьем, а оно не вечно, — все еще сердито продолжала Вера и вдруг погрозила мужу пальцем.

— Понятно, понятно, — махнул рукой Терехов, и пошел в спальню переодеться.

Я же остался один в гостиной. И невольно начал вспоминать рассказы самого Виктора Петровича о его производственных ступенях, о том, как он начинал свою жизнь на заводе.

Виктор Терехов и его жена закончили московский институт в одном году, вскоре после войны. Вдвоем улетали осенней ночью из столицы. Москва прощалась с ними вспышками аэродромных прожекторов, мерцанием огней, уплывающих из-под крыла самолета.

На рассвете из-за туч показались Уральские горы и, как мохнатые каменные звери, зашагали по земле, одна за другой, к черте горизонта. Внизу лежал край заводов и рудников, край голубых озер и рек — батюшка-Урал!

— Дома, — произнес Терехов, когда самолет приземлился на аэродроме Челябинска. Он повернулся к Вере и вдруг увидел в ее глазах слезы.

Просто она тогда разволновалась: перелет в чужой город, все новое, неизведанное, пугающее, и новая полоса жизни надолго, может быть, навсегда.

— Не реви, здесь не любят слабонервных, — сказал тогда Терехов, чувствуя и у себя под сердцем какую-то сосущую слабость.

Фраза эта запомнилась. Не оттого ли, что жизнь подтвердила ее? Никто ведь не знает, почему вам запоминается одно, а не другое.

О, первый автобус с аэродрома и первый трамвай в городе, везущие Тереховых в новую жизнь! Это тоже запомнилось навсегда — предметно, картинно.

Пожалуй, только молодость обладает веселой снисходительностью к тяготам быта, умеет скрашивать их шутками. Только в молодости можно без душевных драм, хотя и испытывая неловкость, двум семьям жить в одной комнате общежития. Здесь каждая семья имела свой очаг, уклад и могла бы поднять над ситцевой занавеской флаг своей семейной "конституции".

Молодых людей выручало частично лишь то, что мужчины работали в разные смены: то один не ночевал в комнате, то другой, а жены днем тоже уходили на завод. Вера поступила в ЦЗЛ — центральную заводскую лабораторию.

Виктор Петрович как-то рассказывал мне, что год назад задумал он написать не то воспоминания, не то рассказ о первых месяцах своей работы на заводе. И даже название придумал: "Хмурое утро Кольки Рябцева". Правда, времени на это не нашлось, но сюжет запомнился, может быть, потому, что Терехов не раз излагал его жене.

А хотел он описать, как этот самый Колька Рябцев едет утром на завод в жарком и душном вагоне трамвая. И в горячем цехе, где он работает у стана, тоже очень жарко, пышет металл, мастер кричит, потому что все Бремя то в одном месте заедает, то в другом.