Пора было бригадиру сказать и свое слово.

— Товарищи, — начал он и со вздохом, быть может слишком громким, поднялся со ступенек лестницы, — скажу откровенно — вот Толик знает, я к нему хорошо отношусь. И доказывал это не раз. А почему хорошо отношусь, это как-то в двух словах и не выскажешь. Молодой он, чем-то мне симпатичный. Семейная жизнь у нас похожа, у меня тоже жена с высшим образованием, так что одни трудности переживаем, — улыбнулся Копелев.

Он тут же заметил, что шутка его «дошла», вызвала понимание, ибо была сдобрена той искренней, а главное — простодушной иронией по отношению к самому себе, которая всегда нравилась товарищам.

— Я сказал, что хорошо к нему отношусь, — тем временем вслух продолжал Копелев, — относиться к человеку хорошо — это значит прежде всего требовательно, по-хорошему требовательно, я так понимаю. Мы сейчас переживаем ответственный момент. Перешли на новый ритм. Вы сами отлично знаете, как идут у нас дела. В основном успешно. Ритм мы взяли и держим. Конечно, бывают и срывы, недовоз деталей, или же по своей неорганизованности иногда не справляемся с темпом. Но это иногда. Если в какую-нибудь смену это случается, зато в следующую наверстываем.

Я и хочу вас поздравить, всю бригаду, — здесь Копелев невольно возвысил голос, и он зазвучал торжествующе, сильно, — хочу поздравить с тем, что обещание свое мы сдержали пока, не подвели управление. Все видят, что можно работать быстро. Монтаж в темпе два с половиной дня — этаж — реальная вещь!

Я что хочу сказать, — Копелев перевел дыхание, — мы не рекордсмены. Мы обещали сделать новый ритм постоянным, точным, как часовой механизм. Это, конечно, трудная задача. Но зато какая благородная, можно прямо сказать — красивая. Вот к чему мы будем стремиться.

Закончив мысль, Копелев почувствовал потребность в паузе. К тому же, как видно, его волнение передалось и собранию. Ребята громче зашумели, кто-то даже захлопал в ладоши.

— Теперь вы понимаете, почему меня лично так сильно задел прогул Толика Зайцева? — через минуту спросил собрание Копелев. — Понимаете, конечно! Толик прогулял декаду, он оставил свое рабочее место как раз в самые напряженные дни борьбы за новый ритм, короче говоря, плюнул на нашу рабочую честь. Я предлагаю поступить с ним по законам тоже рабочей чести. Какие будут предложения? — спросил Копелев, вытер тыльной стороной ладони пот со лба и сел на ступеньку лестницы вагончика.

Первым слово попросил Николай Большаков. Он вышел к вагончику не торопясь, как-то немного по-медвежьи, вразвалку, широкоплечий, крепко сбитый, серьезный, не случайно его в бригаде за глаза, да и в глаза частенько именовали уважительным сокращением от фамилии — Большак. Постоял, подумал, взмахнул широкой ладонью перед лицом, словно бы смахнул какую-то паутину. Начал неожиданно:

— Я охотник, и Толик Зайцев охотник. Отсюда вывод, что он имеет в моем лице родственную охотничью душу. Еще он имеет ружьишко, правда, старенькое, однако страсть к охоте у него в наличии.

— Ты это к чему, Васильич? — спросил Бондаренко.

— А к тому, что мы с ним ездили пару разов в Смоленскую область уточек пострелять. А человек на охоте раскрывается быстро. Со всеми потрохами. Я смотрю — парень ласковый, уважительный к старшим, но все же хлипковатый в душе немного, чуть какие трудности, усталость — начинает хныкать. Себя очень любит, жалеет, — это от эгоизма. Разболтанность в нем есть, правда. Потому так и получилось.

— Что получилось, Васильич? — не понял Копелев.

— Прогул этот.

— Что же предлагаешь? Какие меры?

— Гайки ему надо подвернуть. По линии дисциплины.

— Уточни, пожалуйста. Какое взыскание? — допытывался Копелев.

— Что-нибудь надо. Только вы от меня точного приговора не требуйте, все же охотники мы, как сказал, я, может, больше других его пожалею, а это неверно будет, — хитро уклонился от ответа Большаков и не торопясь пошел от вагончика к своему месту.

— Ну вот, — развел руками Бондаренко, — охотник, называется. Смелости не хватило предложение сделать!

Копелев не подумал о том, что не раз уж наблюдал на рабочих собраниях: в общей форме провинившегося осуждали все убежденно и горячо, но никто не торопился вылезать с конкретным предложением — исключить из бригады, объявить выговор, снять премиальные, — арсенал дисциплинарных взысканий у бригады и бригадира был достаточно обширен.

Отчего же происходило такое? Копелев думал об этом не раз. Не от мягкотелости рабочих, которые были справедливы в оценках людей, отдавали себе ясный отчет в недопустимости нарушений дисциплины. И даже не от товарищеской снисходительности к провинившемуся. А от того, пожалуй, распространенного в рабочей среде чувства человеколюбия, которое не поощряло жестокость во всех ее формах. Никто не хотел казаться суровее других. Никому не хотелось предложить такую меру наказания, которую потом не поддержат другие, все собрание.

«Ну что ж, это, наверно, и правильно, — думал Копелев. — Жестокость в душах прорастить не трудно — этому немало исторических примеров. Еще легче срубить человека. А вот воспитать, облагородить, наставить на путь истинный — это задача, которая оправдывает всяческие усилия».

— У кого есть предложения? — повторил вопрос Копелев.

— В бригаде оставить, премиальные снять за весь квартал, — после долгой паузы предложил Валера Максимов. — Поскольку он в моем звене, берем обязательство исправить Зайцева.

— От человека не отказываться, но строгача влепить, — сказала Нина Климова. Потом рассмеялась и добавила с улыбкой: — Ссыпайте его назад к нам, в маляры. Невзлюбил малярить, так вот пусть в наказание.

— Нет, нет! — закрутил головой Толик. — Не хочу!

— Он Климовой боится больше всех! — крикнул кто-то, многие рассмеялись.

— А мне предложение Климовой нравится, только с одной поправкой, — подхватил Копелев, чувствуя, что пришла пора ему сказать свое веское слово бригадира. — Мне нравится идея наказать прогульщика не денежным штрафом, не увольнением, а самим же трудом.

— Как это, Владимир Ефимович? — не понял Валера Максимов.

— А так вот — из монтажников его убрать, как пока недостойного, и перевести в ремонтное звено, на подсобные работы. В зарплате он особенно не потеряет, но, товарищи, потеряет в рабочей чести. Квалификацию труда ему снизить, — пояснял свою мысль Копелев, — это серьезный урон для рабочего человека. Пускай Толик это почувствует. А не почувствует, значит, он не тот человек, за которого его принимаем.

— Премиальные все же срезать, — подсказал Бондаренко.

— Ну, это само собою, — кивнул Копелев и обежал глазами лица сидевших на траве строителей, чтобы почувствовать: как люди отнеслись к его предложению, считают ли его справедливым?

Все зашумели одобрительно, послышались голоса:

— Правильно, бригадир!

— В самую точку!

— Мы из него еще человека сделаем!

— Пускай сам выскажется: как понял бригаду?

— Давай, Зайцев, заключительное слово, — Копелев локтем подтолкнул Толика, — мы на тебя полчаса уже потеряли, а ты знаешь, в каком темпе мы живем.

Толик Зайцев, стоящий все время около вагончика с красным от смущения и стыда лицом, выпрямился и произнес прочувствованное и горячее, со слезами на глазах, самое краткое из возможных выступлений — всего одно слово:

— Спасибо!

Может быть, он ожидал худшего? Или же расчувствовался от крепкой проработки на собрании, испытывая искреннее чувство благодарности за то, что его оставили в бригаде? Или от волнения и не смог сказать ничего иного?

— Спасибо! — еще раз повторил Толик, и эта его двукратная, несомненно от души идущая благодарность удовлетворила собрание, парторга, бригадира.

— Все, товарищи, все! Пересменка кончилась, пошли на этажи. А ты, Толик, запомни этот день и час. При всех говорю, — Копелев повернулся к монтажникам, — доверие коллектива приобретается с трудом, а потерять его — плевое дело. Если еще раз повторишь такое, прощайся с бригадой. А в классные монтажники ты еще вернешься, если захочешь.