Иногда Наумову казалось, что выглядит уж слишком неприлично взволнованным, и он спускался в машинное отделение и в трюм, где так же, как и он, без устали расхаживали рабочие и, точно видя впервые, осматривали и ощупывали свой корабль.

Скоро на дно судоямы спустился главный инженер завода. Он остановился у сверхскоростного буксира «Смоленск» и, видимо беспокоясь за него больше всего, нагнулся, чтобы подлезть под корпус корабля.

— Я же все проверил, — закричал ему Наумов. В голосе инженера звучала нескрываемая обида.

— Верю, верю, дорогой, — сказал главный инженер, — как же иначе. Но ведь волнуетесь не вы один.

У стапелей уже растаял снег, и вода плескалась около деревянных подмостков. Главный инженер, натянув поглубже резиновые сапоги, все же спрыгнул в воду и полез под брюхо теплохода.

К полудню в доке собралось несколько тысяч человек. Был воскресный день, люди пришли из поселка, и на верфи стало тесно. Густая цепь рабочих разместилась вокруг эллипсообразной судоямы, на мосту эстакады и даже на крышах близстоящих цехов.

Наумов поискал в толпе Нину Николаевну и увидел ее далеко на мосту. Она стояла там, стиснутая со всех сторон, и, с трудом высвободив руку, помахала мужу и крикнула что-то...

Вскоре был отдан приказ всем строителям спуститься в трюмы своих кораблей. При взрыве куски бетона могли залететь на палубу стоящих близко к плотине теплоходов. Наумов спустил всех своих людей вниз, а сам присел у лебедки на носу корабля. Он хотел увидеть момент взрыва.

Ровно в час дня директор завода с эстакады, откуда ему было хорошо наблюдать весь док и Волгу, сделал знак главному строителю судов, и тот взмахнул флажком.

Все замерли. В напряженной тишине раздался сигнальный звон колокола. В затоне ответным срывающимся баском загудел маленький буксирчик и быстро пошел к перемычке, отгоняя в сторону большие, крутящиеся в водовороте льдины. Раздался взрыв. Аммонал, заложенный в теле плотины, выбросил в воздух столб раздробленного бетона. В док буйным водопадом хлынула вода.

Она бежала холодным пенящимся потоком, неся на себе мелкую щепу, раздробленные бревна. Тяжелые льдины гулко бились о корпуса кораблей. Вода быстро заливала железнодорожные пути на дне судоямы, подымалась у стапелей, уже плескалась у днищ теплоходов, а Наумов все еще стоял на палубе, чувствуя, что горло его сжимает волнение.

Его наконец кто-то окликнул, и инженер быстро спустился в трюм корабля, чтобы проверить, не просачивается ли где-нибудь в отсеках вода сквозь железную обшивку корпуса. Он вспомнил, что еще вчера строители судов решили соревноваться: кто скорее поднимет у себя на судне флаг — знак того, что в трюмах все благополучно. Но когда Наумов выскочил из трюма, на мачте соседнего теплохода уже бился маленький флаг, и все люди в доке смотрели на него. Потом флаги начали взвиваться на мачте одного, другого, третьего теплохода, и всякий раз гавань потрясала буря аплодисментов — строители приветствовали рождение новых кораблей.

Теплоходы медленно всплывали. Главный строитель крепко пожал Наумову руку.

— Ну, мне вам говорить нечего, — сказал он. — Мы, судостроители, понимаем, что значит первый корабль. Я двадцать лет их строю и всегда при всплытии волнуюсь, как мальчишка.

— Поздравляю со всплытием, — говорили Наумову товарищи и целовали, радостно тормоша и обнимая. Инженер опять заметил в толпе Нину Николаевну. Она не могла пробиться к эстакаде и только издали улыбалась и качала головой.

А вода все прибывала. Теперь уже она ровным, свободным потоком входила в залив, и синеватые с шапкой грязной пены волны бежали от перемычки до самого конца дока.

Вся судояма заполнилась шумом волн, буйно плескавшихся у берегов. Вышвырнув из-под днища ненужные теперь опорные кильблоки, огромные теплоходы, покачиваясь с борта на борт, все выше поднимались вместе с водой и величественно громоздились в небо.

Первые весенние суда уходили из заводской гавани. Стоял ясный июльский день. Над рекой носился легкий ветерок, разгоняя белесые тучи и дрожавшее марево теплого воздуха над дальними заволжскими лугами.

Корабли, построенные этой весной на верфи и теперь заново покрашенные ослепительно свежей белой краской, мерно покачивались на зеленоватой ряби затона. Вся судоверфь расцвела флагами речного флота и выглядела празднично.

На берегу вдоль железнодорожной линии эстакады, заняв все удобные места для наблюдения, стояло несколько тысяч судостроителей, смотревших на свои корабли, подготовляемые к рейду.

Несколько дней назад все суда совершили по Волге свои первые пробные пробеги. Готовя теплоходы к испытанию, строители не уходили по нескольку суток из гавани. В последний раз проверялось все до мельчайших деталей во время швартовых испытаний у берега и затем окончательно — уже в рейде, на открытой воде.

Наступили последние минуты пребывания судов в затоне. Над гаванью взмыл протяжный сигнал, и корабли подняли на мачтах свои вымпелы. Несколько тысяч рабочих разом придвинулись ближе к воде, многие побежали по качающимся сходням к бортам теплоходов, точно хотели задержать еще немного свои корабли на заводе.

Два маленьких буксира стронули с места самый большой теплоход — красавицу «Большую Волгу» и медленно повели ее из гавани. Верфь огласилась длинными гудками прощания. А когда теплоход, выйдя на открытую Волгу, тронулся вниз по реке, навстречу ему, выскочив из-под моста, начал быстро приближаться другой, тоже заводской корабль «Луга», совершивший уже свой первый рабочий рейс в Астрахань.

Корабли приблизились и застопорили машины. Они качались несколько минут рядом на широкой волне, почти касаясь друг друга бортами и перекликаясь короткими гудками своих сирен.

Трогательна была встреча этих двух кораблей, родившихся на одном заводе. Встреча у входа в родную гавань, на глазах у тысяч взволнованных строителей.

По берегу пронеслась буря аплодисментов. Еще раз загудели все корабли на рейде, и торжественное громыхающее эхо покатилось в глубину реки. Два теплохода медленно и как будто бы неохотно разошлись в стороны, и большой корабль, увлекая за собою всю весеннюю армаду новых судов, пошел в низовья Волги.

Начало зимы. 1949 год. Александр Фадеев зачитывает на заседании секретариата Союза писателей письмо — приглашение писателям от коллектива знаменитого Сормовского завода — принять участие в столетнем юбилее, создать коллективную книгу о заводе.

Помню голос Фадеева, стоявшего у торца длинного стола в тесно заполненной людьми комнате, — высокий, глуховатый, его звонкий смех, словно бы внезапно взрывающийся, и заразительное, фадеевское «ха-ха-ха!», при котором смягчаются черты волевого лица с жесткими мышцами у твердых скул.

— Группа писателей подобрана нами. И сейчас мы ее утвердим. Предлагается главный редактор, — кивок в сторону А. Б. Чаковского. — На заводе вас с нетерпением ждут, товарищи.

И Фадеев говорит о горьковской традиции коллективных писательских работ, которую надо поддерживать, о возможности приобщиться к богатейшему материалу вековой емкости и эпохальной силы, о будущей книге, чья добротность должна измеряться если не веком жизни, то хотя бы половиной заводского юбилейного срока. И это как минимум!

И при этом глаза Фадеева с их текучей голубизной, то светлеющей, то более серой и холодноватой, сейчас становятся серьезными, ибо хотя он говорит с улыбкой, но серьезно, очень серьезно.

Кажется, Эммануила Генриховича Казакевича не было на этом заседании. Во всяком случае, я его там не видел, а встретил только через неделю уже в Горьком, куда я поторопился приехать и оказался первым, кто поселился в старенькой, скромной сормовской гостинице с длинными коридорами и небольшими номерами, окна которых частью выходили в сторону завода, частью на теперешнюю улицу Коминтерна, а раньше «Сормовску большу дорогу, что слезами улита», как пелось в старинной песне.