Такова была эта «вечерняя беседа», и я так подробно рассказал о ней с тем, чтобы на какое-то время оставить читателя наедине с Копелевым, с теми его размышлениями, которые давно уже занимают и волнуют его.

К тому же я надеюсь — и это главное — на то, что читатель начинает постепенно убеждаться: Владимир Копелев отнюдь не принадлежит к тем людям, которые порой только лишь на верной дороге стоят, дорогу указывают, но сами по этой дороге не ходят. Нет, как Копелев думает, так он и поступает. Он давно уже привел в гармоническое соответствие свои мысли и реальные планы, свои обещания и дела...

В этот вечер Копелев пришел домой поздно и лег спать, не досмотрев любимую телевизионную передачу о молодежи, которая напоминала ему о юности, о молодых ребятах в его бригаде, которые были ровесниками тех, кто пел, танцевал, острил на сцене телевизионного театра.

В этот день он готовил для сдачи комиссии очередной законченный отделкой корпус, а тут уж всякой суетни и мороки набегало против обычной вдвойне.

Копелев так «ухайдакался» за рабочий день, что не смог даже, как любил, почитать в постели перед сном. Он и не взял книгу, однако ж все-таки заснул не сразу, а прежде вспомнил об одном интересном разговоре, который произошел у него после обеда по радиотелефону с начальником управления Ламочкиным. Разговор этот касался бригадирской судьбы Копелева.

А вспомнил он вот что. Герман Иннокентьевич расспросил сначала о ходе монтажа, подвозе деталей, о претензиях потока и сетованиях бригадира на плохую работу столовой — еда невкусная, часто холодноватая, возят издалека, да и очереди в столовой, — обещал лично заняться всем этим. И вдруг сказал:

— А тебя, оказывается, любят ребята. И крепко.

— Какие ребята, Герман Иннокентьевич? — не понял Копелев.

— Да твои, все пятьдесят человек горой за тебя встали. Да, встали, поздравляю. На нормативной станции подбили итоги работы комбината за квартал. Твоя бригада вышла на первое место, за тобою Капустин, Суровцев. Хорошо, Володя, так держать!

Копелев молчал, ибо не мог уловить главной мысли начальника управления. Тот говорил сразу о многом — и о бригаде, которая что-то натворила, и об итогах соревнования.

— Герман Иннокентьевич, что там насчет моих ребят, не понял? — спросил Копелев.

— Вот что: раз ты такой хороший у нас бригадир, то у некоторых товарищей возникла идейка — перевести в отстающую бригаду, чтобы ты ее поднял, как свою, воспитал в копелевском духе. Знаешь, есть такой благородный почин — переходить в отстающие бригады.

— Почин есть, но ведь и мы в бригаде не баклуши бьем! — произнес Копелев, удивленный и, прямо сказать, огорченный предложением начальника управления.

— Ты не обижайся, Володя, твои успехи хорошо известны, но и воспитание отстающей бригады не менее важно, если уж говорить по существу, — возразил Ламочкин. — И кто бы тебе помешал выдавать такой же темп в другой бригаде? Это, конечно, было бы труднее, я понимаю. Однако Копелев коммунист! Не так ли?

— Так, Герман Иннокентьевич, но есть же еще и целесообразность. Зачем же так меня сбивать с хорошего дела?..

— Да подожди ты, не ершись, я ведь не договорил, — остановил Ламочкин не на шутку разволновавшегося Копелева. — Я тоже вряд ли бы согласился на такой перевод именно теперь, но вся штука-то в том, что ребята твои как-то узнали об этой задумке — и началось!..

— Что, Герман Иннокентьевич?

— Звонки в управление, в комбинат — и монтажники, и бетонщики, и маляры твои. Не хотим-де отпускать бригадира, зачем рушите бригаду, нам с ним хорошо — и все в таком духе. Коллективная защита, и, я думаю, никем не организованная.

— Никем, — подтвердил Копелев. — Я-то ведь и сам не знал.

— Да, ты вне подозрений, кроме одного — что тебя признала бригада и ценит. А раз у вас там такая дружба и любовь, то неплохо бы вам еще планчик накинуть, — к такому неожиданному заключению пришел Ламочкин. Сказал это посмеиваясь, наверно, больше в шутку.

— Чего там накидывать, мы и так впереди всех!

— Впереди всех в комбинате, а хорошо бы еще быть и впереди всех в Москве. Ну, бывай, работай. — Ламочкин повесил трубку.

Вспоминая этот разговор, Копелев подумал о том, что более всего и волновало, и грело его душу. Вот об этом так стихийно проявившемся, а потому и столь убедительном свидетельстве уважения людей, с которыми он работал в бригаде. Не все ведь разговоры на стройке на уровне парламентских дебатов. И погорячишься, и покричишь, кому-то нервы вздернешь, и тебе вздернут, всякое бывает в работе, он бригадир требовательный! А вот захотели его перевести — и стеной стала вся бригада. Значит, ценят по-настоящему — за труд, за требовательность, за характер...

С этими приятными мыслями Копелев и заснул, а через полчаса его с трудом разбудила Римма Михайловна.

— Тебе звонят со стройки, там все остановилось, нет крановщика, — сказала она.

— Куда же он, к дьяволу, делся? — удивился Копелев, еще и не размыкая век, весь во власти сонной сладкой истомы.

— Ты у меня спрашиваешь? Ночью человеку не дают покоя, — возмутилась Римма Михайловна.

Копелев взял трубку и тут же узнал звонкий голос звеньевого Валеры Максимова, его молодую силу не могло исказить даже то волнение, с каким он прокричал:

— Беда! Стоим, Владимир Ефимович, машинист крана не вышел на работу.

— Заболел?

— Неизвестно. Телефона у него нет, а живет далеко.

— Да, ситуация! — вздохнул Копелев.

Машинисты подъемных башенных кранов принадлежали к одному из трестов механизации, которые обслуживали Домостроительный комбинат. И хотя зарплата машинистов зависела от выработки бригады, все же Копелев не имел над ними непосредственной административной власти. Он был только со всеми в добрых, дружеских отношениях да еще с ним как с бригадиром согласовывали всякого рода служебные перемещения машинистов. Так вот, несколько дней назад четырех лучших рабочих взяли на другой участок, а ему прислали молодого, малоопытного, к тому вот еще и ненадежного парня, не посчитавшего даже нужным предупредить, что он не выйдет на работу.

— У нас горит смена, Валера! — произнес Копелев хотя и по обыкновению спокойно, но со всей той мерой недовольства и злости на машиниста крана, которые были понятны звеньевому Максимову. — Кто из наших машинистов сейчас дома? Бобков — сменился с утренней смены. Он где живет — в Сокольниках? — рассуждал вслух Копелев, понимая, что надо принять такое решение.

Максимов тяжело дышал в трубку, — видно, запыхался, пока бежал от участка до телефона на станции мето. Не мог же звеньевой отойти от трубки без ответа Копелева, а Копелев, повесив трубку, спокойно лечь спать. Нет, это исключалось. Какой уж там сон, душа будет не на месте.

— Вот что, Валера, я одеваюсь и лечу к Бобкову всеми видами транспорта, что поймаю. А вы пока займитесь там чем-нибудь, чтобы не сидеть без дела. Может быть, щели кое-какие забетонируете. В общем, действуйте по обстановке. Ну, ждите меня, — закончил разговор Копелев. Он принял решение и стал одеваться быстро, по-солдатски, как по тревоге умел одеваться за считанные доли секунды, когда служил в авиационной части.

Римма Михайловна, наблюдая за ним, только вздохнула один раз глубоко и сокрушенно.

— Если Бобков не поедет, ты полночи пробегаешь, а в полшестого вставать на смену. Ты подумал об этом? — сказала жена.

— Как это не поедет! Не верю. Ты не знаешь наших ребят, — ответил Копелев, схватил со стола кепку и на цыпочках, чтобы не разбудить сына, быстро прошел по коридору. — Спокойной ночи! — пожелал он.

— Вот уж действительно — покой нам только снится, да и это редко, — хмуровато пошутила Римма Михайловна.

Время приближалось к одиннадцати вечера. Москва затихала, и в предночном Кунцеве, на Ярцевской улице, людей было уже не больше, чем машин. Они скользили по асфальту со стороны Рублевского шоссе и улицы академика Павлова.