И тот же машинист, которому отдавал приказания Ольшанский, с любопытством поглядывавший сверху на группу строго одетых, темноволосых, серьезных гостей, подвел свой мостовой кран к формовочной машине. Аккуратно и ловко он словно бы сдернул с машины огромную гипсовую рубашку кабины, снова поднял ее в воздух и понес в дальний конец конвейера.

И вот заключительная беседа за директорским столом. Вновь разговор сосредоточивается вокруг того, к чему невольно подводит логика вопросов и ответов, к идее, которая, как выразился Ольшанский, «уже давно висит в воздухе».

Это идея объемно-блочного строительства.

— Если мы сейчас снимаем с конвейера литые санитарные кабины, то напрашивается вопрос: а нельзя ли снимать таким образом и целые комнаты? — произносит вслух Ольшанский. И тут же сам себе отвечает: — В принципе можно.

Я чувствую, что задет сложный и важный вопрос. И по глазам Ольшанского вижу, что тема эта близка его сердцу.

Гости снова чертят иероглифы в своих книжках. Ольшанский охотно объясняет, что идея объемно-блочного домостроения в масштабах страны находится в стадии эксперимента, что были опыты и в Москве. Они-то и показали, что такое строительство может быть выгодно только при наличии высокомеханизированных заводов по изготовлению большегабаритных элементов, полной механизации отделочных работ высокого качества, хранения и перевозки блоков и монтажа инженерного оборудования. Только тогда будет достигнут экономический эффект и в заводских, и в построечных условиях.

— Ну, а что касается нас, то мы имеем свои планы, и они идут в сторону развития технологии, которую вы наблюдали, — сказал Ольшанский. — Однако не надо забывать, что мы делаем только санкабины и завод наш небольшой...

— Ну как, соединили приятное с полезным? — спросил меня Ольшанский, когда мы остались одни, а гости, благодаря за прием, за путешествие по заводу, за доставленное удовольствие, расточая улыбки, попрощались с Дмитрием Яковлевичем.

— Да, соединил, — сказал я.

— Нет, правда, интересно было? Я считаю, что эти контакты все же поучительны. Ну хотя бы потому, что, показывая гостям свое производство, и сам кое-что подмечаешь, что-то такое, что надо исправить, — рассуждал Ольшанский.

Я кивал, слушал Дмитрия Яковлевича, но думал о том, что самым интересным из того, что пришлось мне наблюдать в этот день, самым удивительным было то обстоятельство, что еще сравнительно недавно Хорошевского завода, который видели сейчас японские гости, по сути дела, не существовало. А существовал совсем другой завод, хотя и с тем же названием и на том же месте.

Тогда не было здесь ни таких светлых и красивых цехов, ни такой эффектной технологии, ни эстетического оформления, ни сада, ни «холла» с роялем и никаких делегаций и туристов. На старых фотографиях можно увидеть дымные, закопченные помещения, двор в ямах и рытвинах, типичную для старых заводов стройматериалов грязь, кучи песка, гипса, цемента, а у конвейерных линий много людей, занятых ручным и нелегким трудом.

Но тогда здесь не было и Дмитрия Яковлевича Ольшанского.

В очерках принято рассказывать биографию героя. Биография — это судьба, а значит, то, что никогда не оставляет читателя равнодушным. Правда, между судьбой и трудовыми свершениями порою трудно отыскать прямую функциональную зависимость. Формирование личности — это ведь область бесконечно сложная. Но все же. Черты биографии дают возможность нащупать какую-то ассоциативную цепочку событий, ведущую к главным нравственным звеньям характера.

Ольшшанский как-то сказал мне:

— Я успел захватить две войны.

Он имел в виду Западный фронт, а потом, после небольшого перерыва, военные действия на Дальнем Востоке.

Ольшанский ушел на войну мальчишкой, был сыном полка. Солдатом прошел много дорог, войну на Западе заканчивал в Восточной Пруссии — его полк брал город Эльбинг, потом Кенигсберг.

Спустя тридцать лет рассказывая о своей военной судьбе, люди редко оснащают ее подробностями. Был там-то, воевал там-то, вот и вся история. А остальное кто хочет, тот дополнит в своем воображении знанием войны, ходом операций, историей взятия городов.

В Восточной Пруссии я был не раз во время войны и после нее, бродил по развалинам Кенигсбергской цитадели, видел гигантскую систему фортов и укреплений — так называемую «ночную рубашку Кенигсберга», за которой немцы рассчитывали спать спокойно. Я знаю историю «звездного штурма» города с восьми сторон, эпопею героического двухнедельного штурма прусской твердыни.

Ольшанский показал мне путь своей армии к Кенигсбергу, этого мне было достаточно, чтобы представить себе многое.

А потом длинная дорога на Восток, война в Маньчжурии, Ольшанский — ефрейтор в пехоте, невелико выдвижение, а все же солдату и такое надо заработать ратным трудом, по́том и кровью.

Мне никогда не бывает безразличной военная биография героя. Война сформировала целое поколение, и мне ли, участнику войны, не знать, как много она определила в судьбах, в мироощущении, в значении опыта жизни для каждого, кто честно прошел через ее испытания.

Ольшанский демобилизовался в сорок седьмом и начал работу в строительном тресте своего родного Воронежа электромонтером. Через несколько лет перевелся в Москву, на Краснопресненский завод железобетонных изделий. Здесь, работая, учился в техникуме.

Был рабочим, бригадиром, мастером, механиком завода, заместителем главного инженера.

— За четырнадцать лет я доработал до главного инженера, — сообщил он.

Вот и все. Дал мне два параметра: четырнадцать лет труда — и «доработался до главного инженера». А в остальном объем жизненного содержания будьте любезны представить себе сами, если вы знаете промышленность, если бывали на том заводе, где человек от рабочего прошел путь до главного инженера.

Краснопресненский завод самый старый в семье комбината. С тех пор как образовался комбинат, завод получил строго разграниченные функции — теперь здесь изготовляют только наружные стеновые панели на конвейерных линиях и панели крыш на прокатном стане.

До сих пор мы знали только станы, катающие металл. Едва ли можно насчитать два десятка лет с тех пор, как стали нормой конвейерные линии для крупных панелей, как стали работать прокатные станы для железобетонных изделий, как появился в массовом масштабе, в новых формах новый строительный материал.

Из сырцового кирпича складывались стены домов еще во времена Гомера. И возраст обожженного кирпича насчитывает тысячелетие. В древней Руси из кирпича возводились и церкви, и палаты. Кирпич дожил до наших дней. И сейчас его еще производят на заводах, и сейчас еще строят кирпичные дома.

Испокон веку кирпич оставался не только элементарной частицей строительной кладки, но главной мерою труда. Кирпич и по весу, и по размеру хорошо подходил к руке каменщика. Он хорошо лежал на ладони. Ладонь чуть больше или чуть меньше, но все же это только ладонь рабочего. Что же касается человеческих рук, то их физические возможности всегда оставались примерно одинаковыми.

Кирпич был мерою труда, силы и сноровки. Он лимитировал и масштаб человеческих возможностей в строительстве, и в известной мере охранял консерватизм веками сложившихся, столетиями освященных методов.

В наши дни ладонь бывшего каменщика все чаще ложится на рычаги электрического подъемного крана. Стрела крана со всей ее мощью стала как бы продолжением руки рабочего. Ладонь крана в десятки, в сотни раз шире и сильнее ладони каменщика. По сути дела, подъемный кран принес с собой на строительную площадку неизбежность революционных преобразований, прежде всего в самом материале строительства.

Кирпич вырос сначала в бетонный блок, затем еще более раздался в железобетонную панель, элементарными частями стали теперь целые узлы конструкции дома, — например, те же санитарные кабины, целиком отливаемые на Хорошевском заводе.