Да и не может быть иначе там, где у людей уже есть вкус к реконструкции, к творческим поискам, где не только директор, недавно награжденный орденом Трудового Красного Знамени, или его непосредственное окружение, но и весь коллектив завода втянут в работу по совершенствованию техники, технологии и нравственно-психологической атмосферы производственной жизни.

Я хочу закончить рассказ о Хорошевском заводе сценкой, которая вновь напоминает о Копелеве. Я как-то сидел в кабинете Ольшанского, и мы говорили о производственном телевидении. В деревянную панель стены его кабинета уже вмонтирован экран телевизора, а скоро передающие устройства будут установлены у конвейеров, в цехах. Дмитрий Яковлевич сообщил мне, что эта идея тоже плод инициативы самих заводчан, но тут беседу нашу внезапно прервал шумно ворвавшийся в кабинет главный диспетчер комбината Алексей Семенович Стариковский.

— Доброе утро, Дмитрий Яковлевич. Я пришел к тебе ругаться, — заявил еще в дверях этот высокий, плотно сбитый человек с крупной седою головой.

Ольшанский жестом пригласил его сесть в кресло у стола, но Стариковский оставался стоять, как бы показывая, что зол не на шутку и будет ругаться основательно.

— Что же ты так свирепо начинаешь, Алексей Семенович? — спросил Ольшанский, покосившись на меня и в моем присутствии стараясь удержать на лице улыбку, а в тоне вежливое спокойствие.

— Вот посидел бы ты, Дмитрий Яковлевич, у меня в аппаратной, около рации, когда идет диспетчерский час, послушал бы голоса прорабов и бригадиров с участков, особенно насчет закладных деталей и недовоза санкабин, то и сам бы взъярился похлеще меня. Из Гольянова передают, из Бабушкина, из Вешняков... — перечислял Стариковский. — Да, да! — вздохнул Ольшанский. — На одном нашем ДСК обеспечиваем тридцать семь этажей в месяц — и все недовоз. А у меня на снабжении еще два московских комбината. И в Тольятти, и в Набережные Челны отдай кабины, а то голову снесут! А какая там темпированная стройка, сам знаешь не хуже меня.

— Я кто такой? Слуга комбината! А ты, Дмитрий Яковлевич, комбинатовский директор. За что мы должны болеть в первую очередь? А? Кто позволит нам срывать график? — горячился Стариковский.

— Никто, никто, — пытался его успокоить Ольшанский.

— Закладушек нет даже у Копелева.

— Не успеваем с этими деталями, арматурный цех маленький. Вот когда расширим...

— Копелев ждать не может, — прервал Стариковский, — он депутат. У него на площадке гости бывают, иностранцы приезжают, это надо учитывать...

— А ведь сам твердишь всегда: перед графиком, как перед богом, все бригадиры равны. Что у нас ритм — закон для всех, и дай больше одному, обделишь другого, — сказал Ольшанский, хмурясь.

— Правильно, если бы всем всего хватало. Но ведь бывают же перебои. Нет, я не уйду от тебя, Дмитрий Яковлевич, пока ты Копелеву не отправишь контейнер с закладными деталями, — заявил Стариковский, и было похоже, что он осуществит свою угрозу.

— Ох и работенка же у тебя, Алексей Семенович, — душу вынимать из директоров заводов! И больно ты горяч! — произнес Ольшанский не то сочувственно, не то лишь сдерживая накопившееся уже раздражение. — Ладно, контейнер я отправлю Копелеву и соседям, но согласись, так действовать — это не метод.

— Не метод, но приходится, — согласился Стариковский и сразу успокоился. Но замечание о горячности, должно быть, задело его. — Эх, дорогой наш передовой директор, Дмитрий Яковлевич, — произнес Стариковский после паузы, — я сейчас уйду, но хочу сказать тебе: не упрекай ни меня, ни себя, ни того же Копелева в горячности. Если хочешь знать, нам за это деньги платят. За то, что горим и волнуемся за порученное дело. А была бы у нас слоновая толстая кожа, были бы мы равнодушны к нашим бедам, не имели бы мы тогда и сегодняшних успехов.

Это было прекрасное мартовское утро, с прозрачным воздухом, голубым небом, «весна света», как сказал бы Пришвин, день весенней чистоты, ясности, волнующих сердце радостных надежд и добрых предчувствий. Тридцатое марта семьдесят первого года. Утро открытия XXIV съезда партии.

Я вышел на улицу, чтобы купить в газетном киоске несколько номеров газеты «Социалистическая индустрия», где были напечатаны мои заметки писателя «Через дистанцию времени». Я вновь писал о прославленных бригадах московских строителей, в том числе и о бригаде Владимира Копелева, которая вместе со всей страной ожидала в это утро открытия съезда партии.

Таков уж удел писателей документального жанра: познакомившись с интересным человеком, мы уже потом прочно душой прирастаем к нему и следим за его судьбой многие годы. И кто может указать, где именно надо поставить точку, где подвести черту, когда сами герои еще в пути, когда с каждым годом сама жизнь, то так, то этак поворачивая героя, высвечивает его в разных ракурсах, переплетая его судьбу с жизнью других людей, объединенных одними усилиями и одной целью...

...Итак, я снова возвращаюсь в то примечательное мартовское утро, когда я набрал номер домашнего телефона Владимира Ефимовича в надежде в этот ранний час еще застать его дома.

Делегатом на съезд он был избран еще зимой семьдесят первого, на XX Московской городской партийной конференции. Не только избран, но еще и принимал активное участие в ее работе и от имени строителей Москвы выступал с трибуны конференции. О чем говорил Копелев?

«Нашей бригаде часто приходится работать рядом с другими трестами Главмосстроя. Строим мы совершенно одинаковые дома, которые имеют и названия одинаковые — «П‑49». Только у нас этаж монтируется с полной готовностью под отделку за два с половиной дня, а у соседей — за шесть дней иногда возводятся только одни стены. У нас выработка на одного рабочего за год составила сорок семь тысяч семьсот рублей, а там намного ниже. И это говорит о больших еще неиспользованных резервах в строительстве».

Речь Владимира Ефимовича на конференции была деловой, конструктивной. И критической. Он говорил невзирая на лица, не боясь острым словом правды задеть кого-то из начальства. Да и было бы странным, если бы Владимир Ефимович обошел в своем выступлении то, что назрело и наболело, если бы он не ратовал за искоренение недостатков по-партийному, по-государственному.

«Бывает так: дом построен, отделан, а сдавать в эксплуатацию его нельзя потому, что не закончен городской коллектор или не готова дорога. И приходится ждать, передерживать на объекте людей и технику, что явно противоречит государственным интересам.

Мы считаем, что руководители Главмосстроя и Главмосинжстроя не все делают для того, чтобы строго соблюдались разработанные графики и создавались условия для ритмичной работы монтажных потоков».

Копелев мог бы подтвердить цифрами, фактами каждое критическое замечание. С законной тревогой он говорил о том, что в результате многих организационных неполадок нередко пропадает тот выигрыш во времени, которого добиваются монтажные бригады на скоростном монтаже.

«Если собрать воедино все наши простои, — подсчитал Копелев, — то получится, что комбинат только за один год не ввел в эксплуатацию несколько корпусов, а это тысячи квадратных метров жилой площади».

Он бы чувствовал себя виноватым перед бригадой, если бы не сказал о том, что «...на строительных площадках не всегда должным образом организовано общественное питание. Люди иногда не имеют возможности получить горячую пищу, просушить одежду. А ведь эти минимальные требования обязательно должны осуществляться на каждой стройке!»

И как убедительное свидетельство самого опыта, как требование людей, строящих новую Москву, прозвучало в конце выступления Копелева напоминание о том, «...что надо улучшать управление строительством, лучше организовывать труд рабочих, воспитывать коммунистическое отношение к труду, постоянно повышать социалистическую дисциплину».