Решение было такое: не останавливаться — кромсать машину, переделывать, искать. Я сказал тогда товарищам: сто раз не получится — все равно будем продолжать.

Прошла всего одна неделя. То, что мы разрезали края машины, — это и натолкнуло нас на идею раздвижных стен. Воистину в каждой неудаче таится зерно будущей удачи. Теперь распалубка у нас стала получаться. Вы представляете, сколько было радости!

Вслед за первой машиной вошли в строй еще три. Заработала целая линия объемного формования. Однако на реконструкцию ушло время. Впереди вырисовывались новые работы. И возникал вопрос: как же повести дело, чтобы не сорвать выполнение плана, плана, который никто не позволит сорвать или хотя бы снизить, какая бы ни шла реконструкция?..

Перспектива и план! Это две коренные составные заводского развития, связанные, так сказать, единством сосуществования во времени, когда одновременно надо и внедрять новое, и выполнять план, делая первое без малейшего ущерба для второго. Это всегда творческая задача, и разрешается она — я часто наблюдал это — на разных заводах за счет интенсивной, напряженной работы.

— Ох, если бы я тогда хоть одну кабину задержал, то ужас! — сказал Ольшанский. — И так уж тучи тогда сгущались над моей головой.

Каким же образом выполнялся план во время реконструкции и испытаний новых формовочных машин? Заводчане решили, что пока будет переналаживаться, а следовательно, бездействовать одна половина цеха, работающие во второй во что бы то ни стало должны сделать всю цеховую программу, то есть каждый должен сработать за двоих.

По сути дела, это тоже был один из пиков реконструкции, напряженная пора заводской жизни, примечательная но своей сути.

Дирекция не издавала на этот счет никаких приказов, не проводилось специальных собраний. Просто люди понимали, что иначе нельзя. Такая работа стала делом общей, коллективной, заводской чести. А уж в этом понятии объединилось многое — и увлеченность новыми перспективами, и озабоченность заводскими делами, и чувство той рабочей солидарности, о силе которой мы иногда забываем, а вместе с тем этот нравственный стимул нельзя сбрасывать ни с каких производственных счетов.

В конструкторском бюро хранится папка, куда собираются документы заводской популярности, которая растет месяц от месяца и уже обрушила на завод поток писем, запросов, телеграмм.

Еще два-три года назад ни в далекой Алма-Ате, ни в близком Орле, в Иркутске или Риге, в Кишиневе, в Баку, Ташкенте никто не интересовался существованием вблизи Хорошевского шоссе завода санитарных кабин. А ныне сюда едут главные инженеры и директора предприятий, чтобы увидеть новую технологию своими глазами, получить копии чертежей.

Молва о хорошевцах докатилась и до социалистических стран, пришли запросы из Чехословакии, из ГДР. Туда отправили чертежи, потом Ольшанский получил приглашение посетить строительные организации, по структуре своей близкие к московскому ДСК, — в Берлине и Лейпциге, Дрездене и Ростоке.

Я видел, как Андрей Некрасов взвешивал в своих руках эту увесистую папку телеграмм и писем, предмет несомненной гордости молодых специалистов — механиков и конструкторов. Мне иногда казалось, что они, эти молодые товарищи, иные из которых вообще еще не вышли из комсомольского возраста, сами несколько ошеломлены тем громким, всесоюзным резонансом, который получили их усилия и опыт.

Несомненно, что начало поисков всем казалось делом скромным, не выходящим за рамки обычной рационализации, которым занимаются на всех предприятиях. Но когда завод, задуманный лишь как звено в технологической цепи одного комбината, стал давать кабины всем трем московским комбинатам и еще, так сказать, на сторону, в другие города, — например, на строительство города около гиганта автозавода в Тольятти, когда он неожиданно прославился в масштабах страны, молодые конструкторы поняли, что их поиск вышел на уровень настоящего и важного изобретения, которое следует защитить авторским свидетельством. Ибо теперь новизну технологии, ее экономический эффект следовало умножить на размах жилищного строительства в нашей стране.

И еще одно соображение. Разве не видна несомненная примечательность и в той вновь подтверждаемой мысли, что и на маленьком заводе могут делаться большие и важные дела? Ведь мера творческой энергии не связана с масштабом завода, и на маленьком она может вырасти в трудовой подвиг, стать примером для многих.

Действуя по определенным канонам и в соответствии со сложившимися нормами, Ольшанский мог затянуть реконструкцию на год-полтора, и тут никто бы не бросил ему упрека. А на заводе справились за полтора месяца. И это ли не пример того, как велики творческие резервы в недрах любого заводского коллектива, как много можно сделать для технического прогресса своими руками!

Я давно уже заметил, что есть совершенно определенная связь между нравственным климатом на производстве и уровнем интеллектуальной жизни заводчан вообще, их интересами, увлечениями, кругом любимых занятий на досуге, за пределами заводской проходной.

И если с этой точки зрения посмотреть на Дмитрия Яковлевича, то он типичный москвич, которому ничто не чуждо — ни театральная жизнь на подмостках столицы, ни кино, ни литература, ни спорт. Как и большинство деятельных людей, он требователен и к впечатлениям, которые может дать искусство. Возможности здесь для Дмитрия Яковлевича в нашей Москве велики, но мало свободного времени у человека, который на заводе не только хозяйственник, но и изобретатель, не только экономист, но и организатор массовой рационализации.

Можно быть потребителем духовных ценностей, можно быть их творцом. Но можно еще и, аккумулируя в себе все лучшее, что дает культура, как бы перерабатывать все это богатство в свою личную деятельную работу во всех сферах заводской жизни. Именно к таким постоянно ищущим, всегда озабоченным поискам нового, к таким людям, мне думается, принадлежит и Дмитрий Яковлевич Ольшанский.

Теперь я частенько бываю на Хорошевском заводе. Как говорится, «прикипел к нему сердцем». И это потому, что здесь мне всегда интересно. Да и завод близко от моего дома. Иной раз по дороге в наш писательский клуб на улице Герцена сделаешь небольшой крюк в сторону Хорошевского шоссе и завернешь к заводской проходной, поговорить о новостях больших и малых.

Я как-то шел по запорошенному снежком заводскому двору с инженером Александром Николаевичем Такуйлиным. Как обычно, здесь сновали по радиусам в разные стороны юркие автокары, самосвалы, самоходные краны подкатывались к цехам, а из заводских ворот почти каждые пять-шесть минут выезжали груженные кубами санитарных кабин машины с прицепами-платформами. Они медленно выползали на Хорошевское шоссе, затем уже расходились по маршрутам, которые тянутся во все районы и уголки Москвы, на все строительные площадки.

Поток этих машин, непрерывный транспортный конвейер, берущий свое начало от центральной заводской площади, увеличивается буквально с каждым месяцем не только на московские стройки, но и в далекие Набережные Челны; в город, который создается вокруг автозавода, тоже идут блестящие санкабины улучшенной конструкции.

Это так называемые каталожные кабины — гордость и Ольшанского, и Такуйлина, и всех заводчан. Еще недавно эта модель считалась экспериментальной, и Дмитрий Яковлевич не уставал агитировать за нее всех гостей, всякое начальство, которое по той или иной причине появлялось на заводе. Каталожные, то есть приспособленные по габаритам к массовым сериям домов в Москве, которые проектируются в соответствии с разработанным Каталогом железобетонных деталей. Новые кабины отделаны декоративным бумажно-слоистым пластиком. Внешне они так эстетически приятны, что Ольшанский отправлял эту модель в Сокольники, на Международную выставку стройматериалов.

Сейчас заводу трудно расширяться на небольшом пятачке территории, стиснутой со всех сторон домами и линией Белорусской железной дороги. И все же здесь все время строят, а точнее говоря — перестраивают, то создавая новый корпус под закладные детали, то новый отделочный цех.