Потом среди сидящих на земле перед вагончиком поискал глазами Шубину и Потапкину. Нашел и заметил: обе они опустили головы.

— Вот то-то и оно! — продолжал Бондаренко. — Но это еще цветочки, а вот произошло у нас ЧП, как в армии говорят, чрезвычайное происшествие. И об этом хочу сказать, потому что правильно бригадир отметил, без дисциплины нам не освоить новый темп: два с половиной дня — этаж. А «герой события», в кавычках, товарищ Зайцев Толик, наш маляр. Он прогулял, то есть опоздал из отпуска, не больше не меньше, как на девять дней. Пускай выходит к народу и сам расскажет, как он дошел до жизни такой, — предложил Бондаренко и взглянул на Копелева, ища одобрения.

— Можно и так, пусть сначала расскажет Толик, — согласился Копелев. — Тебе слово! — позвал он Зайцева и не удержался от улыбки, хотя понимал, что именно он, председательствующий, не должен сейчас снижать серьезного тона обсуждения.

Копелев давно уже питал душевную слабость к маляру Зайцеву, которого никто в бригаде и не называл иначе чем Толик. И сам он себя тоже именовал Толиком, и потому, видно, что привык, а еще и от укоренившегося самоощущения недостаточной своей самостоятельности, душевного неустройства человека, который ни в делах, ни в личной жизни не обрел еще зрелости и успеха.

Объяснений к этому было немало, и одно из них, быть может, коренилось в нелегком Толином детстве, о котором Копелев узнавал понемногу от самого Зайцева в минуты откровенных бесед.

Толик родился под Москвой, около местечка Красная Пахра. «Там еще писательский городок есть», — сказал он Копелеву, который и сам слышал об этом дачном местечке.

Отец Толика, охранник одного из санаториев, сильно пил, во хмелю буянил и бил мать, работавшую нянечкой в детском саду. Однажды шестнадцатилетний Толик вступился за мать, схватил отца за руки. После этого Толик не разговаривал с отцом несколько лет.

Жизнь в семье стала трудной, это отражалось и на учебе. Толик, как он сам выразился, «из школы сбежал», не закончив седьмой класс, но поступил в производственно-техническое училище (ПТУ) и вышел из него со специальностью маляра.

Копелеву Толик не раз признавался, что малярное дело его не увлекает.

— Все время трешь и трешь, ручная работа.

— Но это смотря как тереть. Если механически — неинтересно, а если с толком и думать о том, чтобы все вышло красиво, глаз радовало, так это другое дело, — возразил Копелев.

— Меня не забирает, не мужское занятие, Владимир Ефимович.

— Не согласен.

— Да и окружение...

— Что за окружение? — поинтересовался Копелев.

— Одни женщины кругом. С кем-нибудь поделишься словом, а завтра уже все бабы знают. Они меня все ковыряют и ковыряют.

— Как это? Дразнят, что ли?

— Дразнят, подсмеиваются. Как перекур, так они собираются в кружок, и пошли бабьи дела, сплетни там всякие, а мне это скушно, а я, Владимир Ефимович, ищу мужской компании.

— Мужской, значит, — переспросил Копелев, — и работы, выходит, более мужской?

— Если можно. К малярству душа не клеится, — попросил Толик.

Копелев слушал тогда Толика с пониманием и немного с той веселой снисходительной иронией, которая опять же была настояна на добром, близком к отцовскому чувстве по отношению к незадачливому Толику. Женщины из бригады Нины Климовой, как это случается порою там, где среди женщин один вот такой нескладный и неуверенный в себе парень, действительно хотя и беззлобно, но постоянно дразнили Толика. А он оказался и не слишком уравновешенным, не слишком дисциплинированным.

— Так куда же ты хочешь перейти? — спросил Копелев Толика.

— В монтажники, Владимир Ефимович. Я оправдаю.

— Ты ведь знаешь, в каком темпе работают наши монтажники. План для них — это закон. Дело чести. И слабые у нас не держатся. Учел все это? — сказал Копелев, стараясь даже припугнуть Толика, чтобы проверить его решимость и волю.

— Все равно согласен. Я — как все, — кивнул Толик.

Посоветовавшись с парторгом Бондаренко, Копелев решил перевести Толика Зайцева в одно из монтажных звеньев. Однако Толик умудрился несколько раз опоздать на работу.

— А тебе не стыдно товарищам в глаза смотреть, которые за тебя в это утро вкалывали? — спросил Копелев у Толика.

— Я проспал, только и всего, Владимир Ефимович, честное слово, не со зла, простите, — оправдывался Толик.

Голубоватые его глаза в этот момент были полны такой наивной скорби, что Копелев не смог даже рассердиться, а только, сплюнув себе под ноги, сказал сердито:

— Я-то думал, что ты мужик-кремень, а ты, оказывается... манная каша. — И Копелев с досады махнул рукой.

Затем вскоре последовал еще более тяжкий проступок Толика. Теперь уже не только по отношению к товарищам, но и нарушающий закон и трудовую дисциплину.

Сейчас, на собрании, Копелев следил за тем, как Толик с трудом, словно бы штаны его приклеились к траве, поднялся с земли и понуро побрел к лесенке вагончика, как на лобное место. Лицо Толика выражало страдание. Все, должно быть, заметили, как к кончику его загорелого носа приклеилась капелька глины.

Выдержав более чем затяжную паузу, Толик сказал в свое оправдание следующее:

— Как дело быле, товарищи? А вот так. Я в отпуск поехал с невестой, значит, своей Валентиной Михайловной. Она в институте учится педагогическом. Педагог, значит...

— А ты жених, значит? — перебил Валерка Максимов под легкий смешок собравшихся, потому что все знали в бригаде, как часто Толик прилепляет это словечко-паразит «значит» к любой произносимой им фразе.

— Теперь уж муж законный!

— Ух ты! — воскликнул кто-то.

— Тише, тише, товарищи! Пусть Зайцев говорит, как хочет. — Копелев поднял руку, призывая всех к спокойствию.

— Она третий курс заканчивает, Валентина Михайловна, значит. Де-фек-то-ло-гическое отделение, — по слогам и важно выговорил Толик, — учит говорить немых. Мы в общежитии живем, ребята, вы знаете, комната десять метров, две кровати и две семьи, я и Валентина Михайловна и еще пара, значит. Я заявление на отдельную комнату подал Владимиру Ефимовичу, как депутату...

— Чего он все про свою Валентину Михайловну? Пусть о себе скажет, я тоже могу про свое семейное положение целый час рассказывать, — взорвалась Нина Климова, — к порядку призвать оратора!

— Действительно, Зайцев, ты ближе к делу, к своему проступку перед бригадой, — заметил Бондаренко, — уважай собрание и наше время.

— А какой проступок? Это случай такой получился тяжелый, ребята, по независящим обстоятельствам, у каждого может быть, аппендицит то есть, хочу сказать, — несвязно продолжал Толик, которого реплики Климовой и парторга повергли в еще более растерянное и угнетенное состояние.

— Рассказывай яснее, — попросил Копелев.

— У Валентины Михайловны приступ случился на Севере. Мы поехали к приятелю отдохнуть. В армии он служит. А Валентина Михайловна в больницу легла, я ждал ее поправки. И вышло, что прогулял лишку девять дней, — объяснил наконец Толик.

— А не врешь про аппендицит? — спросила Нина Климова.

— Не приучен, — пробурчал Толик.

— А чего телеграммы не дал в бригаду? Хотя это не оправдание для прогула, но все же мы бы знали, где наш Зайцев и что с ним происходит, — спросил Бондаренко.

— Растерялся, недокумекал я, ребята, — сказал Толик. — Ошибка вышла.

— Прогулять декаду — это ты быстро сообразил, — бросил со своего места монтажник Максимов.

— Есть такие, что ошибаются всегда в свою пользу, — заметил Николай Большаков. — «Недокумекал»! — передразнил он Толика. — Ты уже не мальчик, Зайцев, женился, глава семьи, человек самостоятельный, и спрос с тебя теперь на полную катушку.

— Прогул есть прогул! Девять дней — шутка ли? И нечего тут Зайцеву слюни распускать, — сердито заговорила Нина Климова, которая явно недолюбливала Толика уже за одно то, что он ушел из-под ее бригадирской руки, изменил малярной профессии.

И хотя большинство рабочих помалкивало, люди курили, негромко переговаривались между собою и вроде бы с незлобивым любопытством поглядывали на обескураженного монтажника, Копелев чувствовал, что общее отношение бригады к проступку Толика уже определилось и оно вовсе не легкомысленное, а серьезное, взыскательное и осуждающее прогульщика.