— Ты сам-то вон плачешь.

По лицу Степана бежали две светлые струйки, оставляя на покрытых пылью щеках бороздки.

— Где я плачу? — сказал Степан, проводя ладонью по глазам. — Это у меня от ветра глаза слезятся.

Он незаметно отстал и остановился посреди поля.

Захар без передышки пропахал до самого обеда. Он совсем не чувствовал усталости. По его телу, истосковавшемуся по работе, разливалась приятная истома. Степан сварил суп. Они аппетитно пообедали на воздухе. После обеда, пока он отдыхал, работал Степан.

Начиная с этого дня Захар каждый день бывал в поле, и так продолжалось до тех пор, пока они не вспахали свой и Марьин наделы.

В один из свободных вечеров Захар в отличном настроении отправился в клуб. Здесь было несколько парней и девушек. Надежкин, который теперь был избачом, на длинном столе раскладывал журналы и газеты. Побыв немного с ними, Захар почему-то заскучал. Он незаметно вышел из клуба через двор на пустырь. Шел без цели, не разбирая дороги. От его хорошего настроения не осталось и следа. Сердце заныло. Чего-то не хватало. Вдруг ему послышалось, что сзади его кто-то нагоняет. Он обернулся. К нему спешила Лиза.

— Это ты, — сказал он.

— Ой, задохнулась даже, догоняя тебя. Что же ты не остался в клубе? Смотрю — появился, а потом пропал. Куда же ты теперь?

— Так просто, хожу.

Лиза пошла рядом с ним. Они перешли вишкалейский мост, свернули с дороги и пошли наискосок, поднимаясь на Ветьке-гору.

— Сядем, — сказал Захар.

Лиза опустилась рядом с ним. Некоторое время они молча смотрели на светлую полосу вечернего горизонта.

— Воробей тебе ни разу не писал? — спросил Захар, продолжая вглядываться вдаль.

— Нет, и не знаю, где он теперь, — со вздохом ответила Лиза.

— Не вспоминаешь о нем?

— Что же о нем вспоминать?

— А ведь он тебя любил по-настоящему.

— Может…

Лиза опять вздохнула.

Сумерки над селом сгущались. На западе гасла вечерняя заря. С реки повеяло свежестью. Лиза поежилась и придвинулась ближе к Захару.

Захар почувствовал прикосновение ее горячего, упругого тела. И не было у него сил ни отодвинуться, ни встать. А Лиза прижималась к нему, ожидающе покорная.

— Таня тебя не любит, — тихо сказала она.

— Откуда ты знаешь? — резко спросил Захар.

— Разве можно уехать от любимого человека? О, я только теперь узнала, что такое любимый человек. Только теперь, Захар, — повторила она.

— Жизнь и отношения людей никогда не бывают гладкими, вроде молотильного тока, — сказал Захар, несколько отстраняясь от Лизы. — Пойдем, а то уже поздно.

— Посидим, Захар, еще…

В голосе Лизы было столько просьбы, что Захару немного стало жаль ее. Он осторожно обнял Лизу, помог встать.

Проводив ее до дому, Захар бесцельно бродил всю ночь. А утром, совсем не ложась, поехал со Степаном на сенокос.

Жаркий полдень. По дороге в сторону Наймана идут два человека. Один низенький, с коротенькими кривыми ногами, другой повыше его, весь обросший темной бородой. На руке низенького перекинутая потертая шубенка, у другого — легкая суконная поддевка. Оба они в порыжевших сапогах, запыленные и усталые, идут, видно, издалека.

— Такой жары, кум, я даже и не упомню, — сказал путник повыше. — Печет — аж в глазах рябит.

— Самая жатва, кум, — несколько хриповато отозвался второй, перекидывая шубенку с одной руки на другую и рукавом рубахи вытирая потное лицо.

Это были Кондратий Салдин и Лаврентий Кошманов. Шли они из уездного города. Следствие об убийстве Канаева наконец закончилось, и четыре дня тому назад состоялся суд. Молодой дотошный следователь все же нашел настоящего виновника убийства — Дурнова Ивана. А уездный суд определил ему соответствующее наказание. Оба кума на суде выступали как свидетели и теперь возвращались домой. Архипа Платонова отпустили еще до суда как совершенно непричастного к этому делу.

Кумовья медленно шагали по пыльной дороге и перекидывались словами.

— До сего времени, кум, не верится, что опять грешными ногами топчу кормилицу-землю. Ну-ка, заместо собаки чуть не пропал, — говорил Лаврентий.

Кондратий, казалось, был занят какими-то мыслями. Он то и дело посматривал на поля, тянувшиеся по обеим сторонам дороги, и старался своими коротенькими усталыми ногами шагать почаще и пошире. Немного пройдя, Лаврентий опять заговорил:

— Дело теперь прошлое, кум, откроюсь тебе: и сам я раз ходил с тем же под окна Совета. Но, видно, не для этого я на свет уродился — напугался и убежал, а обрез уронил второпях. Хорошо, кум, что мы с Дурновым ни разу не советовались по этому делу, замешал бы он и нас.

— Посидим, — сказал Кондратий, увидев близ дороги срубленное на опушке леса дерево, присел на него. Сел и Лаврентий.

— Думаю-думаю, и все, что было у нас, представляется мне пустым делом, — сказал Кондратий и, кивнув на лес, продолжал: — Вот послушай… Шумит и будет шуметь, хотя вот это дерево, на котором мы сидим, и срублено. И десять и двадцать деревьев сруби, а лес шуметь не перестанет. Так и у нас. Убийством одного человека порядок жизни не изменишь. Мы главным виновником видели Канаева, а он всего лишь крупинкой был. Убили его — на место другой стал, и еще покруче. Знаешь, кто теперь в Совете? Гарузов Пахом.

Лаврентий изумился:

— Пахомка!

— А ты думал, Чиндянова обратно посадят на это место? Прошли те времена, кум, прошли, и не воротишь их. Сила теперь не в наших руках. Еще одну кипирацию организовал.

— Как, теперь уже две лавки около моей стоят?

— Зачем две лавки? Лавка одна. Промысловой артелью вторая кипирация называется. Эта самая артель теперь уж как есть против меня направлена. Стулья станут делать, дровни, гнуть ободья… А я все думал свою ободную открыть сызнова. Андрейка Сульдин, бывший мой работник, за главного у них. И делянку нашу перехватили, они же и мочало будут производить… Вот он где, кум, тот капитал-то. Помнишь, когда пускали эту самую новую политику, что ты говорил? Ан и не вышло по-твоему, не вышло и по-моему, а как показал этот выстрел, не вышло по-дурновскому. Кругом мы, кум, оказались биты.

Кондратий умолк и немного погодя хрипло добавил:

— Испить бы холодной водицы, а то во рту пересохло.

— Здесь где-то в хлебах родничок был, да прошли, видать, мы его, — сказал Лаврентий, а про себя думал: давно ли он оторван от села, а сколько нового, неожиданного, какими длинными шагами шагает жизнь; попробуй угнаться за ней.

— Я думаю, кум, пока нас не очень трогают, жить можно, — помолчав, заговорил Лаврентий. — Только нам самим не нужно щетиниться. Крутись молчком возле своей норы, а если что — лезь в нору.

— И то верно, — согласился Кондратий.

Путники поднялись и пошли на Ветьке-гору. Спускаясь по ее склону, Лаврентий бросил на придорожную траву свою поддевку, снял картуз и стал истово креститься на найманскую церковь; она отсюда казалась серой гусыней, поднявшей вверх длинную шею. А Кондратий стоял возле кума и, отыскав глазами свой дом с высокими тополями перед окнами, думал, как там у них с уборкой хлебов, кто сторожит пчельник, как дела на мельнице… И о многом другом, что не давало ему покоя.

К своему двору Кондратий прошел через огород. Перелезая через плетень, он заметил, что в саду у них кто-то копается. Подкравшись ближе, он узнал монашку Аксинью. Кондратий сразу догадался, что она тут ищет. Ведь золото старухи Салдиной так и не нашли. Кондратий, не выдавая себя, зычно, насколько у него хватило сил, крикнул. Аксинья бросила лопату и убежала на улицу. Вся лужайка сада была изрыта ямками. У многих яблонь даже корни были обнажены.

Двор и дом его встретили тишиной, словно здесь давно угасла жизнь. Только пес заворчал было, звякнув тяжелой цепью, но и он притих, почуяв хозяина. Ворота и калитки были замкнуты изнутри. Кондратию пришлось перелезать через забор. На дверях сеней висел замок. Кондратий стряхнул пыль с одежды, умылся у колодца и прямо из бадьи немного попил, маленькими глоточками, чтобы не застудить горло. С улицы в калитку постучали. Кондратий пошел открывать. Это была Аксинья.