Стропилкин направился было к молодежи, но Кондратий удержал его, уговаривая:

— Чего с глупых возьмете, Прокоп Мироныч? Разбегутся сейчас, и все тут. Никого не поймаете.

Останавливаясь и падая, они наконец добрались до избы председателя Найманского сельсовета Максима Андреевича Чиндянова. Тот встретил их на крыльце. Это был мужик лет под пятьдесят, с широкой бородой с проседью.

— Где ж ты его подобрал? — спросил председатель, слегка приподнимая на голове высокий синий картуз с маленьким козырьком.

— У меня был. Дочкины именины справляли, ну и зашел…

— Что?! — вдруг встрепенулся Стропилкин, словно его подтолкнули сзади; он уже успел примоститься на ступеньках крыльца, привалясь к ним и запрокинув голову.

— Как же, Прокоп Мироныч… — начал было Кондратий, но Чиндянов прервал его:

— Иди подсоби.

Они взяли Стропилкина за руки и за ноги, поволокли в избу и уложили на конике.

— Человек меры своей не знаете — сказал Чиндянов, когда они опять вышли на крыльцо.

— Считай, один целую бутыль выхлестал.

— Вот и разобрало его…

Кондратий ушел, торопливо семеня вдоль улицы коротенькими кривыми ногами. Дома обволакивались сизыми апрельскими сумерками, навевая тихий покой. Салдин, уставший, отяжелевший от хмеля, заранее предвкушал мягкую теплоту высоких перин и подушек, умело взбитых проворными руками Елены. Вдруг он услышал пыхтение движка за церковью. «Что бы это могло быть? — подумал он вслух, не веря своим ушам. — Да как он смел, чумазый шайтан, пустить без позволения двигатель?..» Кондратий, неловко перепрыгнув через канаву, промытую весенней водой, чуть ли не бегом пустился к своей мельнице, огибая церковную ограду.

А дело было в том, что из Явлея приехали на двух подводах молоть посыпку для лошадей волисполкома. Возчик, не застав дома хозяина, направился к кузнецу Петру, ранее работавшему у Кондратия машинистом. Ключи от мельницы и теперь находились у него. Кому-нибудь другому кузнец без ведома хозяина не стал бы молоть, но для волостного исполкома решил пустить двигатель. Они уже заканчивали, и задержись хозяин еще немного у Чиндянова, обошлось бы без шума. Кондратий, как только прибежал на мельницу, остановил двигатель, с руганью накинулся на кузнеца, отнял у него ключи, стал гнать возчика. Кузнец, не очень разговорчивый, обидевшись, отошел в сторону и молча вытирал ветошью измазанные нефтью руки. Однако Кондратий все же догадался, что подводы не найманские. До его слуха донеслось недовольное бормотание возчика: «Чай, не свои — казенные…» Было нерасчетливо ссориться с волисполкомом. «Камень в рукаве держи, но улыбайся», — подумал Кондратий и сказал возчику:

— Ты что же, знако́м, сразу не сказал, что из волости? Мы для вас найдем и нефть, и время. Я ведь думал, что это какой-нибудь засурский руз[6] приехал, шныряют тут то и дело. — И, обернувшись к кузнецу, словно к главному виновнику происшествия, крикнул: — Ну, чего стоишь, иди пущай!

Он до конца оставался на мельнице и даже помог грузить мешки.

— Ты, знако́м, еще когда придется, приезжай, милости просим, завсегда будем рады. И волостному старшине так скажи, что, мол, завсегда рады, — говорил он, провожая подводы.

Оставшись вдвоем с кузнецом, Кондратий, сверкнув маленькими глазками из-под нависших рыжих бровей, негромко процедил сквозь зубы:

— Тоже мне еще нашелся почитатель власти. Не смей больше трогать ключи!

— На кой мне сдались твои ключи! — угрюмо проворчал кузнец, направляясь к выходу, но неожиданно обернулся и угрожающе сказал: — А почитанием власти ты меня не попрекай! Слышишь?! Власть наша! Если не нам ее почитать, так кому же?

Это было так неожиданно, что Кондратий невольно сник. Кузнец ушел, а Кондратий с грустным вздохом опустился на порог и тупо уставился в серую муть вечера. Надо было идти домой, но тело его так отяжелело, что не хотелось даже пошевелиться. Немного посидев, он все же пересилил себя, кряхтя, поднялся на ноги и стал запирать мельницу.

Было уже совсем темно, когда Кондратий брел домой. В голове у него все время вертелись слова кузнеца: «Власть наша!» Грозное предупреждение почудилось в них. Словно что-то острое и холодное пронзило его сердце. Несказанной отчужденностью вдруг повеяло от родной улицы, по которой он ступал шестьдесят длинных лет, от этой полукруглой площади со старой, посеревшей от времени церковью, взметнувшей в холодное звездное небо свою неуклюжую, обсиженную вороньем колокольню с железным крестом. Все здесь было родное и в то же время чем-то необъяснимым отдаленное от сердца. Погруженный в мрачные мысли, Кондратий не заметил в темноте, как набрел на канаву. Правая нога его вдруг провалилась в холодную снеговую воду, и он грузно упал, больно стукнулся обо что-то бедром. Со злостью выругался, медленно поднялся и, хромая и охая, заковылял к своему крыльцу.

Чтобы не разбудить домашних, Кондратий в задней избе снял сапоги, разделся и, шлепая по крашеному полу босыми ногами, прошел в переднюю. Он лег, но теперь уже не испытывал того приятного ощущения покоя, которое предвкушал, возвращаясь от Чиндянова. Чего-то недоставало, что-то было недоделано, и его охватило какое-то скрытое беспокойство. На сердце было тягостно, в голове, тяжелой от похмелья, копошились неопределенные мысли, ушибленное бедро тупо ныло.

Завалившись после работы отдохнуть, Захар проспал до позднего вечера. Проснувшись, пошарил, по карманам в поисках табака и, закурив, долго сидел в темноте на свежих стружках, напоминавших смолистым запахом присурский сосновый бор. Старательно потушив цигарку на ладони, чтобы не обронить искорку на сухие стружки, Захар накинул на плечи фуфайку и вышел дать корм лошадям. Апрельская ночь легкой свежестью, еле уловимыми шорохами, лаем беспокойных псов манила Захара из тесного салдинского двора. Кончив дело, он вышел за ворота и остановился, раздумывая, в какую сторону пойти. Вечерние гулянья не привлекали его. Изредка бывая на них, он неизменно оставался безучастным, за что и прослыл нелюдимым. Мать говорит, что он пошел в отца. Но каков был отец, Захар не помнил, да и старшие братья почти не знали его. Всю свою жизнь он провел на Волге, сначала бурлаком, потом грузчиком, где-то там и успокоил свои кости.

Движением плеч Захар поправил фуфайку и стоял у ворот, занятый своими мыслями. Вспомнились слова Пахома: «Тебе надо учиться». Пахом настойчиво уговаривал его пойти с ним в пастухи, но Захар наотрез отказался. «Любую работу буду выполнять — только не эту». Пахом всегда был против того, что Захар батрачит у кулака, укорял его: «Не хочешь пасти общественный скот, так ломай хребет на кулака, умножай его богатство…» Захар ничего не отвечал на это. Он и, сам хорошенько не знал, кто из них прав. Весь мир для него заключался в Наймане, где издавна утвердилось как закон: нет ничего своего, работай на другого, если не хочешь помереть с голоду. Часто у него пробуждалось смутное желание раздвинуть межи этого узкого мира, но как это сделать, он не, знал, и не с кем было посоветоваться. Иногда найманские жители ему казались навозными жуками, каждый из них слепо ковырялся в своей куче, а вот у него, Захара, не было даже собственной кучи, приходилось ковыряться в чужой. Он как-то раз об этом сказал Пахому, но тот плохо понял его и ответил совсем не то: «Человека жуком назвать нельзя, человек — тварь разумная. Вот твой хозяин, правда, немного похож на жука…»

Постояв еще немного, Захар направился вдоль улицы в противоположную сторону от хоровода. Избы, с примыкающими к ним дворами, казались сплошным нагромождением бесформенных серых куч. Луна не показывалась, и только частые звезды поблескивали зеленоватыми светлячками в темноте ночного небосвода. Огромный ковш Большой Медведицы запрокинулся и повис ручкой вниз. Чем дальше по улице шел Захар, тем становилось тише и по-ночному спокойнее. Он машинально свернул в один из проулков и пошел по направлению к верхней улице. Не хотелось никого видеть. Одному лучше. Вот так идти, думать обо всем, что взбредет в голову, и ничего не желать. На повороте тропинки, которая шла за огородами, он неожиданно столкнулся с парочкой, Захар хотел пройти мимо, но парень загородил ему дорогу и, заглядывая в лицо, окликнул: