Гости слегка успокоились, каждый опять занял свое место. Салдин схватил с лавки огромную бутыль с самогоном и завертелся с ней по избе, выискивая, куда бы ее сунуть.

— Эту штуку все-таки на время надо убрать куда-нибудь, а то она вся ему одному достанется.

— Гряди ко мне, Кондратий Иваныч, — пророкотал поп Гавриил, привстав и протягивая через стол руки.

— Куда ты ее? — спросил Кондратий, подавая ему бутыль.

— Эх, выручайте, святые угоднички! Ну-ка, Захарыч, приподними вон ту, которая в самом углу, большую-то богородицу, — сказал он Лаврентию, кивнув на иконы.

Тот полез на лавку и помог Гавриилу пристроить за иконами бутыль с самогоном.

— Самое надежное место. Ни один дурак не домыслит заглянуть туда, — заверил поп Гавриил, садясь обратно на лавку, и тише, только одному Лаврентию, сказал: — В оное время за ними и не то прятали. С божьей помощью все сходило, сойдет и сейчас.

Спокойствие попа Гавриила передалось и другим гостям, и праздничное настроение кое-как было восстановлено. Женщины между тем добавили на стол закуски, разлили по стаканам медовый квас и со скрытым беспокойством стали ждать.

Стропилкин, как только вошел, сразу понял, что его приход предупрежден. Хозяин словно ожидал его появления. Он торопливо засеменил к нему навстречу, предлагая заранее приготовленное место за столом. Но Стропилкин отстранил его от себя и, шагнув на середину комнаты так, что заскрипели половицы, во все стороны повел носом, вынюхивая воздух.

— Где самогон?! — гаркнул он, не обращаясь ни к кому в отдельности.

— О каком самогоне это вы, Прокоп Мироныч? — сказал Кондратий, опять подходя к нему.

— Зачем нам этот самогон, сыночек? У нас и без него, слава богу, есть чем угощать желанных гостей, а вы у нас завсегда самый желанный гость, — сказала старуха Салдина, приближаясь к нему с другой стороны.

— Да, товарищ Стропилкин, так оно лучше будет, подойдите сюда, поближе к столу, — подал свой голос и Лаврентий.

Стропилкин стоял посреди комнаты, шаря глазами по углам, покосился на старуху, процедил сквозь зубы Лаврентию:

— Твои товарищи по лесам рыщут.

Но тут вмешалась Елена, и все сразу изменилось. Одной рукой придерживая подол длинного клетчатого сарафана, а другой поднося полный ковш хмельного медового кваса, она встала перед ним и поклонилась.

— Уважьте, Прокоп Мироныч, выпейте на здоровье, — сказала она, играя густыми бровями.

Трудно было устоять против такой просьбы, и Стропилкин не выдержал. Он как-то приосанился, молодцевато положил руку на эфес сабли, поправил пустую кобуру и, смущенно улыбаясь Елене, взял из ее рук ковш. А она все стояла в поклоне, поблескивая большими голубыми глазами. Стропилкин одним махом осушил ковш.

— Из твоих рук я бы что-нибудь покрепче выпил, — подмигнул он, стирая желтую пену с усов и направляясь к столу.

— Всему свое время, Мироныч, — вставил Кондратий, сопровождая его.

Потом незаметно на лавке опять появилась бутыль с самогоном, и Стропилкин, окруженный заботой почти всех салдинских гостей, так захмелел, что отстегнул и отставил все свое вооружение.

Но праздник все же был испорчен. За столом были не все свои; больше не вели откровенных разговоров, не затягивали песен. Чернобровая Варвара увела своего Дурнова, боясь, что он сцепится со Стропилкиным. За ними ушли и Лаврентий Захарович с женой, потом — сестра Артемия Осиповича, а за ней вскоре исчез и поп Гавриил, на ходу напялив соломенную шляпу с широкими полями. Вскоре из гостей остались лишь Стропилкин и Артемий Осипович, которые теперь сидели рядом, как самые закадычные друзья, и каждый другого в чем-то старался убедить.

— Ты в нашем деле ничего не понимаешь… — хрипел Стропилкин.

— Нет, ты погоди, погоди… — словно из пустой бочки, бубнил ему в ответ Артемий Осипович.

Кондратий стоял тут же, угощал их, чертыхался про себя и ждал, когда они наконец уберутся.

Провожая кума и куму, Елена прошла во двор, на заднее крыльцо. Ей не хотелось возвращаться в дом, где оставались те трое, и слушать их пьяную болтовню. Легкая апрельская прохлада приятно освежала захмелевшую голову. Елена хотела выйти в сад, но ее взгляд невольно задержался на Захаре. Окончив работу, он по пояс голый стоял к ней спиной у колодца и умывался. Она плотнее прикрыла за собой дверь, сеней и прислонилась плечом к косяку. Весеннее солнце яркими блестками играло на мокром, еще не успевшем загореть теле Захара, переливаясь радугами в мелких брызгах, летящих от него в стороны. Елена видела, как от легких движений мускулистых рук ритмично ходили на его спине широкие лопатки, и невольно вспоминала тело мужа, рыхлое, с рыжими жиденькими волосками и с отвисшим животом. Она скрестила на груди горячие руки, крепко прижимая их к себе, словно боясь, что они увлекут ее туда, к колодцу, увлекут, чтобы потрогать эти узлы мускулов и крепко стиснуть не испещренную морщинами шею молодого парня. Елена отвела в сторону глаза, чтобы избавиться от этого внезапного желания. Под навесом у конюшни стояла пара гнедых. Лошади скрестили свои длинные шеи и, шевеля чуткими ушами, похрапывая, теребили губами друг другу холки. Возле лошади терся жеребеночек с коротким волнистым хвостом.

Захар кончил умываться и пошел под навес, где лежали его рубашка и полотенце. Елене вдруг захотелось, чтобы он обернулся, она крикнула:

— Ты что же не идешь обедать?

Он повернул к ней раскрасневшееся от холодной воды лицо. В ее голосе, в блеске ее голубых глаз он уловил что-то новое, доселе незнакомое. Захар смутился и, не найдя, что ответить, бросил:

— У вас гости…

— Да что они тебе, иди обедай.

Елена торопливо сошла с крыльца и через задние ворота вышла в сад.

В саду было тихо, и только еле уловимый, но еще довольно свежий ветерок шептался с голыми ветвями яблонь, вишневых кустов и слив, усыпанных горошинами набухших почек. Еще день-два, и эти ветви покроются светлой клейкой зеленью. Елена подобрала подол длинного сарафана и прошла сквозь кусты смородины и крыжовника в густые заросли черемухи, где была вкопана небольшая скамеечка. Она опустилась на нее, закутала плечи в шаль и сосредоточенно притихла, вслушиваясь в шорохи пробудившегося сада. У ее ног хлопотливо сновали муравьи, переваливаясь через сухие былинки. На солнечной стороне толстой ножки скамейки ярко-красным пятном скучилось целое семейство божьих коровок. Она невольно остановила на них свой взгляд. Вот одна пара отделилась от общей кучи и медленно поползла вверх, вот другая сорвалась с ножки скамейки и покатилась на землю, к муравьям. Под теплыми, ласковыми лучами весеннего солнца в каждой козявке, в каждой былинке просыпалась великая сила жизни, ни с чем не сравнимая, неукротимая.

Елена вдруг почувствовала, что ей грустно. Она долго оставалась в саду, не замечая ни времени, ни прохлады вечера. Наконец, поеживаясь и плотнее натягивая концы шали, встала. Солнце уже село, сизый прозрачный туман легким дымком обволакивал сады и огороды. Елена отломила несколько веточек еще не распустившейся черемухи и пошла домой.

Кондратий, провожая пьяного Стропилкина, предложил отвезти его прямо в Явлей.

— Нет, в таком виде в Явлей нельзя, — запротестовал тот, качаясь на длинных ногах, точно подбитый журавль. — В Явлее начальство, а начальство — оно того… заставит кудахтать…

Они вышли на середину улицы.

— Куда же тебя? Может, у меня переночуешь? — спросил его Кондратий.

— Что? — многозначительно сказал Стропилкин, силясь остановить на нем мутный взгляд. — Чтобы я, да при исполнении служебных обязанностей, ночевал у кулака? Никогда! Ты у меня и думать не смей об этом! Подавай мне председателя сельского Совета!..

Он вырвал из рук Салдина свою руку и, пошатнувшись, как жердь, повалился на дорогу. Сидевшие поблизости на бревнах молодые парни и девушки громко засмеялись. Салдин помог ему встать. Отряхнул от пыли его гимнастерку и брюки.

— Вы что же это, над представителем власти гоготать?!