— Ты откуда взялся?! — резко спросил Пахом.

Но Канаев остановил его и спокойно сказал Дурнову:

— Иди садись на свое место, в твоих деньгах здесь не нуждаются.

— Не желаете?! — крикнул тот.

— Кто у тебя просит денег? Отойди добром! — сердито сказал Пахом, с силой оттолкнув его от стола.

Дурнов покачнулся, затем выпрямился. Схватил Пахома за ворот и стал его трясти. Пахома это вывело из терпения:

— Стукну я его, Григорий?!

Подошли Кондратий и Лаврентий, Кондратий стал оттаскивать Дурнова, а Лаврентий прыгал возле и кричал:

— Разбой! Бьют нас!

Посетители чайной вскочили из-за столов, сгрудились вокруг них. Двое косогорских парней кинулись на улицу искать милиционера.

— Чего ты орешь! — встряхнул Канаев Лаврентия. — Кто тебя бьет?

Лаврентий завизжал еще неистовее. Канаев оставил его и бросился на помощь к товарищу. Но Пахом уже работал своими кулаками. Здесь же рядом топтался хозяин чайной, повторяя:

— На улицу, на улицу драться.

Канаев схватил Пахома сзади, оттащил его в сторону. Дурнов замахнулся, но не рассчитал, кулак его мелькнул в воздухе. Теряя равновесие, он упал, увлекая за собой и Кондратия, державшегося за него. Падая, они повалили стол с чайниками и чайной посудой. Канаев схватил отлетевший в сторону остаток своей буханки и бросился на улицу, увлекая за собой Пахома. В дверях они столкнулись со Стропилкиным.

— Ты уж давай уматывай скорее, — толкнул Канаев Пахома, хотевшего задержаться около Стропилкина. — Или тебе охота в его протокол попасть?

Они прямо из чайной пешком тронулись в Найман.

— Кто-нибудь из базарников догонит — сядем, — сказал Канаев. — Вот так история…

— Напрасно ты меня оттащил, я бы ему измолотил лицо-то. Ну, да и он раза два меня стукнул. Тяжелый у него кулак-то…

Николай Пиляев, вдоволь побродив по базару, неторопливо отправился к явлейскому русскому, во дворе которого стояли его сани и лошадь. У этого мужика часто останавливались найманские жители, приезжавшие на базар. Николай сходно продал фунт шерсти, купил полтора пуда ржи и теперь решил трогаться домой.

Прежде чем запрячь лошадь, он зашел в избу, чтобы немного закусить на дорогу. В избе сидела Елена Салдина.

— Ты скоро трогаться будешь? — спросила она, поднимаясь к нему навстречу. — А то я засиделась тут.

— А что тебе? — буркнул Николай, с трудом вытаскивая из кармана кусок белого хлеба фунта на два.

— И я с тобой поеду.

— А коли не посажу? Вы же сами на лошади приехали.

— Свою лошадь оставлю. Хотела с Пашкой Дурновым уехать, да не успела. Чего же ты меня не посадишь?

Николай посмотрел на Елену. «А она того, ничего баба-то» — подумал он, с аппетитом жуя мягкий калач.

— Свою лошадь зачем оставляешь здесь? — спросил он немного погодя и уже дружелюбно.

— Кондратия Стропилкин в милицию забрал. Когда их отпустят, не знаю. Не до ночи же мне здесь сидеть.

— В милицию? — удивился Николай. — Зачем?

— Дурнов с вашим Канаевым и с Пахомкой подрался, ну, ему же и наклали, а в милицию попали наши… А ты айда скорее, дорогой поешь, а то мы с тобой спозднимся.

— Боишься со мной в потемках ехать?

— Чего мне тебя бояться?

Елена, сверкая синими озорными глазами, залилась смешком. Николай забыл про свой калач, пожирая ее глазами.

— Смотри сглазишь, — с напускной серьезностью сказала она.

Николай сунул в карман оставшийся кусок белого хлеба и вышел запрягать. Через некоторое время из избы вышла и Елена.

— На этой кляче до утра не доберемся, — сказала она, взбираясь на сани.

Время было уже далеко за полдень, когда они выехали на найманскую дорогу, почерневшую от конского навоза. Сани катились тяжело, худая лошадка их еле тащила. Николай то и дело хлестал ее длинной хворостиной по впалым бокам, но это почти не помогало. Не проехали и половины пути, как лошадь вся была в пене. Несколько найманцев, возвращавшихся с базара, обогнали их, Николай сердился и безжалостно нахлестывал лошадь.

— Отложи-ка свою хворостину, — посоветовала Елена. — А то совсем забьешь ее, придется самому браться за оглобли.

— Нет, тогда я тебя запрягу, — возразил Николай. — Это ты такая тяжелая.

— Ну где тебе запрячь меня? — засмеялась Елена, показывая ровный ряд белых зубов. — Говорят, что жена от тебя потому и ушла, что ты никудышный.

Кровь ударила в лицо Николая. Он смущенно отвернулся и что есть духу ударил лошадь. Елена раскатисто засмеялась, но вдруг присмирела, словно спохватилась, что разговор становится слишком вольным. Она переменила место и села вполоборота к Николаю, прислонившись спиной к передку розвальней.

— Чего же ты молчишь? — сказал Николай, пристально уставившись на Елену.

Она поиграла глазами, Николай это понял по-своему. Он окинул взглядом пустынную дорогу и обнял Елену.

Елена с силой отбросила его от себя. Николай вылетел из саней и упал на дорогу. Елена вскочила на колени и погнала лошадь галопом.

Отряхнувшись и приведя себя в порядок, Николай бросился вдогонку. На ходу крикнул Елене, чтобы она остановилась, и был уже совсем близок к саням, как она вновь погнала лошадь. Николай плюнул от злости и пошел медленно: Он видел, как Елена, насмехаясь, махала ему рукой. Так продолжалось до самой Ветьке-горы. Тут Елена бросила вожжи и хворостину и села. Было тепло. Снег таял прямо на глазах. Елена расстегнула шубу, подставляя разгоряченную грудь прохладному ветру. Николай наконец догнал сани и, тяжело дыша, свалился в них. Он был зол на Елену и старался не смотреть на нее. А Елена, довольно улыбаясь, спросила:

— Ну что, запряг?

Николай молчал. Внизу показался Найман. Лошадь пошла под гору.

— Тебе не привыкать вылетать из подводы, — сказала она, а про себя подумала: «Он не так уж плох…» — Да разве так с женщиной поступают, кто же так, дуром лезет? Чай, надо с лаской…

Это «надо с лаской» Елена произнесла так мягко, что у Николая сразу улеглась злость. «Играет она со мной, как с мальчиком», — подумал он.

Когда подвода въехала в село, Николай спросил:

— К дому тебя подвезти?

— Не надо, здесь я и сама дойду, ответила она и, слезая с саней, тихо спросила: — Ты не сердишься на меня? — И, не дожидаясь ответа, уже на ходу бросила: — Спасибо!

Николай смотрел ей вслед. Ее глаза, белое лицо и чуть начавший полнеть сильный стан долго оставались перед его глазами. И не хватало у него сил, чтобы отогнать от себя это видение, отогнать навязчивые мысли о ней.

Взятых в милицию за драку в антиповской чайной отпустили на другой день. Они втроем ехали в Найман на салдинской лошади. Всю дорогу злобно ругали и Канаева с Пахомом, и власть, хотя виновниками столкновения в чайной были они сами. Под конец, уже подъезжая к селу, они поссорились между собой. Иван Дурнов стал ругать Кондратия и Лаврентия, что они не заступились за него.

— Накласть бы им как следует. Или втроем не сладили бы с ними? — недовольно говорил Дурнов. — Жди, когда еще представится такой случай.

— Пальцем их не тронули, и то в милиции целые сутки нас продержали. Что было бы, если, как ты говоришь, им наклали бы?

— Не миновать бы острога, — поддержал Лаврентия Кондратий.

— Острога боитесь!

— Как не бояться, Данилыч, — тоненьким голосом сказал Лаврентий. — Ведь и так наша жизнь подобна ниточке, дерни легонько — порвется. Прямо вам скажу, друзья: до смерти боюсь даже проходить возле дома Совета.

Иван Дурнов вдруг громко засмеялся, словно вспомнил что-то, и большими, налитыми кровью глазами уставился на Лаврентия.

— С чего это ты заливаешься? — удивленно спросил тот.

— Так, одно дело вспомнил, — ответил Дурнов и немного спустя сказал: — С вами, как я посмотрю, знакомы, кашу не сваришь — горшки у вас с трещиной.

— Это о чем ты? — спросил Кондратий.

— Все о том же, — отрезал Дурнов.

Но Кондратий хорошо понял его. А у Лаврентия даже холодная дрожь пробежала по спине. Он не забыл, как ходил под окна клуба, как убежал оттуда, потеряв обрез. Словно сквозь землю провалился этот обрез. Лаврентий в ту же ночь ходил искать его, ходил и утром, но безрезультатно. Конечно, обрез поднял тот самый человек, который отскочил тогда от крыльца и напугал его. Но кто он? Друг или нет? Если недруг — то до сего времени все бы что-нибудь было слышно, если же друг… Он, пугливо оглядывая своих товарищей, остановился на Салдине, но тот, кажется, был ростом выше. «Может, это был кто-нибудь из Платоновых, но что надо было ему ночью возле клуба?..» — рассуждал про себя Лаврентий.