Григорий Канаев еще долго говорил в таком же духе.

Николай робко сказал:

— Да ведь Лиза не согласилась.

— А ты где был? Слабый ты человек, Николай.

— Я больше насчет учебы тревожусь… — промолвил Николай.

— Учеба и комсомол — это одно. Учиться мы посылаем комсомольцев.

«А еще родня, — с досадой думал Николай после разговора с Канаевым. — Своему человеку добра не желает». Он очень хотел учиться, вернее, не учиться, а быть на виду.

В доме у Лабыря по-разному встретили весть об исключении Николая из комсомола. За сына Пелагея слегка обиделась. А в отношении Лизы, раскаявшейся перед комсомольцами в своем поступке и получившей строгий выговор, она рассуждала так: «Женщине, ей какие там кынцамольские дела, женщине место за прялкой…». Сам Лабырь после этой вести дня два совсем не разговаривал с сыном. Хмуро поглядывал на него, почесывая жиденькую бороденку. Николай понимал настроение отца и старался как можно реже попадаться ему на глаза. Но, живя в одной семье, куда денешься?

— Теперь, стало быть, ты отстранился от настоящих людей Совета? — заговорил однажды Лабырь, когда они вдвоем с сыном шли на гумно за кормом скотине.

Николай нес на спине большую плетенку из тонких ивовых прутьев, боялся взглянуть на отца. Он давно ждал этого разговора и приготовил ответ.

— Как это отстранился? Не отстранился, — сказал Николай, переваливая плетенку с одного плеча на другое.

— Не ты отстранился, а тебя отстранили, потому что ты не годишься с ними в один ряд, не подходишь, значит, не там подтесали.

Немного пройдя, он опять заговорил:

— Гарузов Захар учиться поедет, человеком станет, а ты теперь с женой за печью в жмурки играть. Работай, Лабырь, — сын прокормит, чтоб по тебе нечистая прошлась! Я в твои годы в самарской степи по пять гривенников в день выгонял, а ты еще дальше гумна нигде сроду не бывал.

Он выбил из трубки золу и набил ее. Это было признаком крайнего раздражения. Николай молчал.

— Хватит мою шею натирать, — продолжал Лабырь. — Не поедешь учиться — поезжай на заработки. Иди и посмотри, каков белый свет.

— Я и сам так думаю, — заторопился Николай, обрадованный, что отец несколько изменил тон.

— Думаешь! Ничего ты не думаешь, — передразнил его Лабырь. — На твоем месте давно бы надо сходить в Явлей и поговорить насчет учения с самым главным волостным начальником. Мужики сказывают, он хороший человек.

Предложение отца запало в душу Николая. Правда, отчего же не сходить к Дубкову и не поговорить с ним насчет учебы? Ведь его документы давно посланы, а решение найманской комсомольской ячейки так и так через него пройдет. «Дубков может помочь», — решил про себя Николай.

Они с отцом дошли до гумна. Николай в плетенку стал насыпать мякину. Лабырь стоял в стороне, недовольно наблюдая за сыном. Наконец он не вытерпел, шагнул к нему и вырвал у него лопату.

— Как ты лопату-то в руках держишь, словно сквозь пальцы насыпаешь. Не знаю, как ты на свете жить будешь!

Николай встал в стороне и смотрел, как отец наполнял плетенку.

Кончив насыпать, Лабырь со злостью замахнулся лопатой на сына. Затем стал набирать вязанку соломы, а Николай взвалил на плечи наполненную мякиной плетенку и пошел обратно той же тропой. Всю дорогу он думал, что завтра же отправится к Дубкову в Явлей.

В последних числах ноября из города наконец пришел вызов на имя Захара Гарузова и Николая Пиляева. В письме говорилось, что с первого декабря начинаются занятия во вновь открытой школе и что им к этому времени надо прибыть в город. Николай Пиляев с торжеством носился по селу, рассказывая, что он тоже поедет и что решение комсомольской ячейки для него ничего не значит. Однако он никому не сказал, чего стоил ему этот вызов на учебу. Он тогда был у Дубкова и со слезами на глазах просил не исключать его из списка принятых в школу. В волости вняли его мольбам, поверили, что человек действительно рвется к учебе.

Накануне отъезда Николай зашел к Гарузовым.

— Я с тобой пристроюсь: чего нам до станции две лошади гонять? — сказал он Захару.

— Что ж, места в телеге хватит, — ответил Захар.

Он мастерил себе из тонких тесин дорожный чемодан. Пахом сидел у стола и, как всегда, курил. Подмигнув, он спросил:

— На кого же молодую жену теперь оставишь?

Сам Пахом был не насмешлив, и он не придал значения своим словам, но на беду тут был Дракин, иногда любивший пошутить, особенно над молодоженами. Он подхватил замечание Пахома и, как бы поддакивая ему, сказал:

— Ведь без тебя, чего доброго, она загуляет здесь?

Николай смолчал. Вскоре он ушел.

А дома позвал Лизу во двор и стал говорить, чтобы она в его отсутствие не смела и словом перемолвиться с кем-либо из мужчин.

— А то забью, — сквозь зубы рычал он.

— А я не дамся, — с усмешкой отвечала она, купая свои пальцы в его мягких курчавых волосах.

Ей нравилось, что он так настойчиво требует от нее супружеской верности. Конечно, ни о чем дурном она и не думала, но все же приятно было слышать от него эти наставления. Ей вдруг захотелось немного подразнить его.

— Ну, а если сам найдешь городскую, я тебе тогда отплачу тем же.

— К Черному Ваське, что ли, пойдешь?

— Это уж мое дело, к кому пойду, но в долгу перед тобой не останусь.

— Ты у меня, смотри, и думать об этом не смей! — сказал он и больно ударил ее кулаком в бок.

Обиженная Лиза оттолкнула его от себя и выскочила из конюшни. Он упал на свежий помет и выпачкался. Когда он вышел за ней из конюшни, Лиза не удержалась от смеха.

— Ты еще смеешься, сука! — кинулся он на нее.

Лиза не успела отвести его руку. Удар пришелся по левому глазу. Лиза охнула и наклонилась, чтобы избежать второго удара. Тогда он стал бить ее ногами, приговаривая:

— Это тебе заранее, чтобы знала, чтобы ты знала!..

Однако Лиза схватила его за ногу и опрокинула навзничь. С глазами, полными слез и негодования, она склонилась над ним и сказала:

— Этого я тебе никогда не забуду!.. За что избил?

Николай лежал на спине, пригвожденный угрожающим взглядом. Но Лиза ничего ему не сделала, вошла в избу, накинула на плечи зипун и ушла в дом отца, где и осталась ночевать.

— Что ж тебя так молодая жена провожает? — ворчала за ужином Пелагея, посматривая на сына.

Николай молчал, а позднее, вечером, не дождавшись жены, пошел к тестю.

Отцу и матери Лиза ничего не рассказала, а про синяк под левым глазом она сказала, что в темном чулане наткнулась на конец жерди.

Николай также ночевал у тестя. Им постелили на лавке перед печью, приставив еще скамейку. Долго он шепотом просил у Лизы прощения. Ведь он это сделал любя, она сама вызвала его на это. Потом плакал вместе с ней, пока Лиза наконец не сделалась немного ласковей.

Захар Гарузов еще с вечера собрал свой самодельный чемодан и утром, как только рассвело, направился в сельсовет, где условился перед отъездом встретиться с Таней, Таня уже была здесь и ожидала его под окнами. Степан громыхал своей телегой где-то еще на верхней улице, и Захар с Таней решили зайти в здание.

Игнатий Иванович только что вылез из-за голландки, где находилась его постель. Он дергал плечами и ходил по избе, заглядывая во все углы и под столы в поисках затерявшегося кушака. «Это уж, наверно, нечистая их возьми, опять кто-нибудь взял. Четвертый кушак не успеваю свивать», — ворчал он, сердясь. Вошедших встретил удивленно:

— Чего это вас так рано гоняет!

Однако скоро сообразил, что молодые люди ждут не дождутся, пока он уберется из избы, надел коротенькую со сборками шубу, перешитую из старого потертого тулупа, островерхую шапку-ушанку из овчины и вышел, посылая проклятия неизвестному вору, польстившемуся на его мочальный кушак. Захар и Таня наконец остались одни. Они радостно бросились друг к другу, но вдруг на полпути остановились в нерешительности. Таня смущенно опустила глаза. Руки, поднявшиеся сами собой, задержались, тонкие белые пальцы схватились за концы теплого платка на груди, затеребили его. Захар молча смотрел на эти милые знакомые пальцы, которые он не раз держал в своих ладонях.