Кооператив перевернул всю жизнь Лаврентия Захаровича. Торчит он под самыми его окнами, словно заноза в глазу. Каждое утро видит Лаврентий, как меньшой Платонов открывает окованные железом двери, как вечером замыкает их. Сколько Лаврентий ломал голову, чтобы вытащить эту занозу, но ничего придумать не мог. Раз ему в голову пришла отчаянная мысль — поджечь его. Он даже приготовил бутыль с керосином. Но, поразмыслив, сам испугался своей затеи. Кооператив по ночам охранялся сельсоветским сторожем дедом Игнатием, вооруженным охотничьей двустволкой Василия Дракина. Около кооператива, кроме собственной лавчонки Лаврентия, никаких зданий не было, кругом было светло от фонаря: так что если и подожжешь, деваться будет некуда — сразу сцапают. А там Стропилкин составит протокол на пяти листах — и поминай как звали Лаврентия Захаровича. Нет, на это дело он не пойдет. Борьба борьбой, но свою голову подставлять под топор не следует. Вот если бы найти человека, согласившегося пойти на такое дело, Лаврентий ничего бы не пожалел. Но где его найдешь, кому надоела своя голова? «Может, с Васькой поговорить? — рассуждал Лаврентий. — Он парень отчаянный и за деньги на все готов…» Как ни измышлял Лаврентий, ничего дельного придумать не мог. Кооператив продолжал торговать, отбивая у Лаврентия покупателей. И не было Лаврентию покоя ни днем ни ночью. Проснется иногда в середине ночи, откроет глаза, а на стене над самой его головой отражение света от фонаря. Одно спасение — завесить окна. И он завешивал их, ругая жену, забывавшую сделать это с вечера.

Дни теперь казались Лаврентию томительно длинными, хотя время было зимнее. С утра он открывал свою лавчонку, торчал там до обеда, дыханием согревая руки. И хоть бы один покупатель зашел. Все проходили мимо, словно околдовала их эта кооперация, надо, не надо — прут туда. Иногда он выходил на крылечко, с завистью поглядывая на широкие двери общественной лавки. Так он сделал и сегодня. Засунув руки в рукава полушубка, он облокотился на перила крылечка и глядел вдоль заснеженной улицы. Вот показался на дороге Иван Дурнов. «Тоже, поди, в эту кипирацию идет, — подумал Лаврентий. — Зайдет ко мне или не зайдет?..» Дурнов прошел мимо, слегка приподняв большую барашковую шапку. Его длинная, почти до пяток, шуба мела опущенными полами снег. Лаврентий не вытерпел, крикнул:

— Ты чего же, Иван Данилыч, не зайдешь навестить?

— Недосуг, недосуг мне, знако́м, — ответил тот, нехотя останавливаясь.

Он все же вернулся, зашел в лавку Лаврентия.

— Морозно у тебя здесь, — сказал Дурнов, оглядывая лавчонку. — Голландку бы сложил.

— Голландку сложишь — дров потом сожгешь больше, чем наторгуешь, — ответил Лаврентий. И, помолчав, спросил с любопытством: — В кипиратив, наверно, шел?

— Говорят, косы у них там хорошие есть, — купить надо парочку. А тебе что, досадно?

Лаврентий ничего не ответил.

— Силу он имеет, кипиратив-то, — продолжал Дурнов.

— От нас самих сила эта идет к нему… — начал было Лаврентий, но Дурнов прервал его.

— Нет, сила от государства идет.

— Стало быть, ты миришься с этим?

— Кипиратив меня не касается, от него мне даже польза. Вот за косами пришлось бы ехать в город, расход лишний был бы, а теперь здесь, в Наймане. Нет, кипиратив — хорошее дело. Я ему хлеб свой буду продавать.

— Ну, а если за нас возьмутся?

— Кто за нас возьмется? — несколько удивленно спросил Дурнов.

— Налогами будут давить.

— Налоги кипиратива не касаются, налоги само собой. Я думаю, Ленин и это рассчитывает как надо, потому что нас давить нельзя: мы всю Расею хлебом кормим.

Дурнов смолк. Ему показалось, что он и так уже много сказал, и, приподняв шапку, направился к двери.

— Уходишь? — бросил ему Лаврентий.

— Недосуг, недосуг, бывай здоров.

Лаврентий опять остался один.

— Хватит на сегодня, — сказал он себе, накрывая ящики и бочку с таранью, чтобы не залезли мыши.

— Вечером, после ужина, Лаврентий надумал навестить Артемия Осиповича. Давно не бывал у него. Что делает старина? Совсем его забыли.

Надвигалась пасмурная ночь. Через улицу, освещенную фонарем кооператива, бойко пробегала поземка, наметая высокие сугробы перед избами вдоль всего порядка. На западе бледной полоской вдоль мутного горизонта обозначалась погасшая вечерняя заря.

Тропинки к дому Артемия Осиповича не было, только по глубокому снегу смутно различались одинокие следы больших ног, словно здесь проскакала спутанная лошадь. Лаврентий поднялся на высокое крыльцо и обил с валенок снег. В одном из окон был виден свет: значит, хозяин еще не спал. Артемий Осипович полулежал на длинной железной кровати с остатками мочального матраца. Возле кровати стоял облезший стул, на котором кучей были навалены ржавые вилки, тарелки с отбитыми краями, большой кухонный нож, полено, стоптанные валенки и что-то еще. Сам Артемий Осипович в руках держал ножку от стула, словно бы прицеливался ею. Лаврентий с удивлением смотрел на эти предметы и на самого хозяина. Он еще больше удивился, когда ножка от стула, которую держал Артемий, вдруг пролетела мимо него в дальний угол комнаты.

— Ты чего это? Крыс пугаешь? — спросил Лаврентий.

Артемий тупо посмотрел на него и ничего не ответил. Немного спустя он сказал:

— Одного проводил, другой пожаловал. Не встретил?

— Кого? — спросил Лаврентий.

— Попа Гавриила. Самогон пить приходил.

На столе стоял большой глиняный кувшин. Возле него была опрокинута небольшая эмалированная кастрюлька, тут же был стакан и разбросанные по столу куски хлеба вперемежку с обглоданными костями.

— На спор пили: кто больше выпьет, — продолжал Артемий, присаживаясь на койке. — Я все же осилил долгогривого…

Но он вдруг осекся и, схватив со стула тарелку, проворно метнул ее вслед за ножкой стула Лаврентий молча наблюдал за ним, не зная, что это значит.

— Они всегда с того угла появляются. Сначала все выглядывают. Вишь, опять!.. Скрылся. Вот так и дразнят меня, а я все воюю с ними, целыми ночами воюю…

Артемий говорил охрипшим, усталым голосом, качая в такт словам головой с копной седых нечесаных волос. Его некогда широкие плечи остро поднимались вверх, как мослы у загнанной лошади. Лаврентий прошел и сел на стул, не переставая напряженно смотреть на хозяина. Тот, несколько успокоившись встал с постели, оглядываясь, прошелся по комнате подсел к столу.

— Садись ближе, — сказал он Лаврентию, наливая из кувшина темную жидкость.

Себе налил в кастрюльку.

— Я никогда не закусываю, — сказал он, заметив, что его гость, взяв стакан в руку, оглядывает стол. — Это Гавриил закусывал.

Лаврентий выпил: самогонка была с кисловатым и горьким привкусом. Он закашлялся и недовольно сплюнул.

— Пьешь такую дрянь. От нее не только поп Гавриил — я не захмелею.

— Она не сразу ударяет в голову, а забирает постепенно. Сам гнал… Говорят — не пей… Что же мне остается еще?.. Тесно, в собственной рубашке тесно…

— Всем тесно, Осипыч.

— Знаю, — заговорил было опять Артемий, но тут же замолчал и съежился. Он напряженно, не мигая, округлившимися глазами смотрел на стакан, стоявший перед Лаврентием, и вдруг стал из стороны в сторону покачивать лохматой головой, приговаривая: — Ать, ать, ать, ать… Ага, попался! — со злобной радостью вскрикнул он и ладонью быстро прикрыл стакан.

— Я, Артемий Осипыч, не пойму, что ты делаешь. Давеча ножкой стула и тарелкой запустил в угол, теперь со стаканом что-то… — недоуменно сказал Лаврентий, следя за выражением лица Артемия, искаженного кривой улыбкой.

— Чего же здесь понимать, ай не видишь — попался…

— Ничего я не вижу, может, таракан залез в стакан?

— Тарак… — тихо произнес Артемий, улыбка на его лице вдруг сменилась выражением недоумения и испуга. — Эх, ни дна ни покрышки! Выскочил. Опять выскочил. Третий раз я его вот так ловлю в стакане, и каждый раз не получается. Стакан, что ли, плохо прикрываю… Сначала все качается на краю стакана, потом падает туда…