Степан только сейчас понял, что это уже не тот Артемий Осипович, к которому он приходил раньше. Это были жалкие остатки того, кто назывался Артемием Осиповичем. Зачем он шел сюда? Чем поможет в его беде эта развалина, живущая в одном углу с мокрицами? Степан махнул рукой и быстро двинулся к выходу. На его лице появилось выражение брезгливости и досады. Первый раз в жизни он почувствовал себя как-то выше, значительнее этого человека. Всю жизнь он прожил в бедности и в недостатках, унижался перед людьми, льстил им, но никогда заживо не хоронил себя и радовался каждому дню, как бы плохо он ни начинался. Степан с силой толкнул дверь, чтобы скорее уйти отсюда.

— Ты это что же прямо на живого человека лезешь? — раздался в дверях голос Чиндянова. — Не видишь?

Степан стал в сторону, пропуская мимо себя председателя сельсовета. «Этот-то зачем прет сюда?» — подумал он. У него появилось желание остаться еще ненадолго. Чиндянов дошел до середины комнаты, снял картуз и перекрестился в сторону темного угла.

— Артемию Осипычу мое почтение, — сказал он, присматривая, куда бы сесть.

— Какими судьбами? — глухо произнес Артемий, вытирая выступившие от кашля слезы.

— Из двух лесов деревья не сойдутся, а человек с человеком всегда может встретиться, — ответил Чиндянов, присаживаясь на один из дырявых стульев.

— Неужто и я зачем-то понадобился Советской власти? — сказал Артемий. — Или, может, какой новый декрет вышел, пр которому меня из дома выселят?

— Такого декрета пока нет, Артемий Осипыч, дай бог, чтобы его совсем не было.

Чиндянов мельком посмотрел в сторону Степана, который оставался стоять у двери, и продолжал:

— Вот зачем я к вам: Совету нужен один порожний амбар, ненадолго, на недельку. Семена некуда ссыпать.

— Опять семена, — сказал Артемий.

— Какие семена? — почти одновременно с Артемием отозвался и Степан, шагнув к Чиндянову.

— Да вот таким, как ты, чтоб у вас земля не осталась незасеянной, государство дает.

Степана точно подбросило. Он нелепо взмахнул руками и, сам не замечая того, подошел совсем близко к столу. Артемий вздрогнул. Весть была не из приятных, но теперь не все ли равно? Он встал и, шаркая по полу большими подшитыми валенками, подошел к посудному шкафчику, взял там еще стакан и, вернувшись к столу, поискал глазами графин с самогоном.

— Не хлопочите, Артемий Осипыч, — сказал Чиндянов. — Мне в Совет еще надо, там начальство из волости приехало. Давно наказывали припасти амбар, да все недосуг. Так как же мы с вами поладим?

— Об чем толковать, если Совету надо, то Совет возьмет и без моего согласия.

— Нет, Артемий Осипыч, теперь не те времена, — возразил Чиндянов.

— Все едино, — махнул рукой Артемий. — Берите. Все берите… и дом возьмите, и меня самого…

Он хотел еще что-то сказать, но новый приступ кашля прервал его.

Степан боком двинулся к двери и, не помня себя от радости, вышел на волю.

После мрачного артемьевского логова улица казалась особенно светлой, по-весеннему зеленой, наполненной запахами первых цветов. Радость, неизведанная, пьянящая Степана, била через край, точно белоснежная пена молодой хмельной браги.

Обогнув церковную ограду, Лаврентий повернул к Салдиным. Дверь в дом оказалась запертой. Он прошел через калитку. От конюшни навстречу ему с громким лаем поднялся на цепи огромный пес.

— Крестный идет, крестный идет! — закричала, Надя, вылезая из погребицы.

Под навесом у погребицы сидела старуха Салдина и перебирала шерсть.

— Где же он достал этого волка? — спросил Лаврентий, кивнув на пса.

— Купил у явлейского руза, чтобы подавиться этому псу, — ответила старуха.

— Дома кум-то? — спросил Лаврентий.

— Дома, на постели валяется. Дурак дураком — вот и валяется.

— Это с чего же?

— Ногу зашиб на ческе.

Лаврентий поспешил в избу.

Кондратий полулежал на кровати, положив оголенную до колена опухшую ногу на подушку. Выше щиколотки почти до самого колена темной полосой шел синяк.

— Это как же угораздило тебя ногу-то подставить? — сказал Лаврентий, здороваясь.

— И не говори кум. От беды и от греха никуда не уйдешь. Лабырь виноват. Нанялся плотничать, а сам запил, и теперь шайтан его знает где. Ну, я погорячился немного…

— У них теперь радость, как не запить, — сказал Лаврентий. — Приехал этот…

— Да, приехал, кум, чтоб ему провалиться. Видел утром я его, с каким-то комиссарским значком на груди.

Немного помолчали. Кондратий опять заговорил о зашибленной ноге:

— Вроде не очень-то зашиб, поди, скоро пройдет. Валяться-то уж больно сейчас не время. Начинал маленький ремонт, а дело повернулось на большой. Весь сруб перетрясти придется, а низ-то совсем новый надо, почитай, полвека стоит. Ты сам-то что не в духе, кум?

— С чего быть в духе-то? — сказал Лаврентий, присаживаясь на лавку против кровати. — С самого утра одна беда за другой валится на голову.

— Мне — на ноги, тебе — на голову. Ты, поди, все об этом Канаеве?

— Да что он нам? Приехал, ну и бог с ним.

— А коли его поставят на место Чиндянова?

— Председателей в Совет не ставят, их всем миром избирают.

— Уж больно, кум, ты веришь всем этим новым законам, словно они для нас с тобой писаны.

— Если, кум, действовать с умом, то из любого закона можно себе выгоду извлечь. Говорят, для дураков закон не писан, но я бы сказал не так: они как раз для дураков и писаны. Начиная с царя Гороха, ни один умный человек не жил по закону.

— Ты чего-то, кум, очень мудрено говоришь.

Кондратий неожиданно сделал резкое движение корпусом, так что больная нога сползла с подушки. Он взвыл от боли. Лаврентий помог ему снова положить ногу на подушку.

— Ты уж, кум, лежи смирно, не ворочайся, — сказал он.

Помолчал немного и опять заговорил:

— Неплохо бы заманить его на свою сторону, пока он на ноги не встал. Чтобы не мы у него, а он у нас был в руках.

— Толкуешь, кум! Так он тебе и потянется за твоим куском, вроде его брата, Степана Гарузова. Он, видать, парень умный, на живца его не возьмешь — бредень потребуется. Я сегодня утром закинул было крючок, так он сразу меня обрезал. Война, говорит, еще не кончена, это, стало быть, он с нами хочет воевать.

В дверях показалась мать Кондратия, и они переменили разговор.

— Много у тебя пашни-то осталось? — спросил Лаврентий.

— Да денька на три, пожалуй, еще хватит, — отозвался Кондратий, натягивая на голую ногу одеяло. — А ты как вчера, с барышом съездил?

— И не спрашивай, кум, — звякнул ключами Лаврентий. — Последнее дело — торговать деревянными ложками.

— А здесь в Явлее они у нас хорошо идут.

— Здесь больше всего их мордва покупает. Нет уж, избави меня бог с ложками связываться. Берешь их у наших кустарей по семишнику[9], а продавать приходится по три копейки штука, какой же расчет возить их по базарам? Овса больше скормишь лошадям, чем наторгуешь на ложках. Не те времена, все как-то через пень-колоду идет…

Неожиданно зашел Захар.

— Ты чего приехал не вовремя? — спросил удивленно Кондратий, приподнимаясь на локтях. — Аль что случилось?

— Ничего не случилось, — сказал Захар, переступая с ноги на ногу. — Хотел отпроситься до вечера: брат приехал.

— Эка он у тебя как не вовремя. Сейчас пахать надо, сеять. Что, без тебя не обойдутся? Хватит там бездельников, есть кому встретить. Ну вечером хоть бы пошел, а то сейчас…

Кондратий недовольно крякнул.

— Я завтра пораньше выеду и попозже вечером приеду, — настаивал Захар. — Ведь четыре года не виделись…

— Не виделись, не виделись, а я тут при чем? Дело-то стоять будет. Вишь, я сам-то свалился.

Захар посмотрел на его ногу и ничего не сказал.

— И этот проклятый пьяница, он у них, что ли? — продолжал Кондратий. — С утра его нет. Ты что же, кум, уходишь? — обратился он к Лаврентию, который встал с лавки. — Посидел бы, а то мне одному скучно.