Ехали довольно долго, но никакой дороги не попадалось.

— Где же твоя сторожка? — с нетерпением спрашивала Елена. — Может, давно уже проехали?

— Может, и проехали, хоть глаз выколи — ничего не видно.

Захар слез с тарантаса и пошел впереди лошади, вглядываясь в темноту. Но лес все тянулся непроницаемой черной стеной и мрачно шумел, нагоняя тоску. Дороги никакой не было.

— Мы, должно быть, ее все-таки проехали, — сказал Захар, возвращаясь к тарантасу.

— Как же быть? — безнадежно отозвалась Елена.

Она вся дрожала, зубы у нее стучали, как в лихорадке. Холодный и мокрый дождевик не грел. Захар стоял возле тарантаса, раздумывая, как быть.

— Делай же что-нибудь скорее, ищи эту проклятую сторожку.

— Сторожка-то ведь тоже не дом родной, и там придется подрожать. Шайтан нас погнал сюда, лучше бы в поселок вернуться, — ответил Захар, поворачивая лошадь.

Обратно он пошел также впереди лошади, по самому краю леса, натыкаясь в темноте на кусты и полусгнившие кучи валежника. Наконец лесная стена как бы разомкнулась, образуя черный узенький коридор.

— Вот она! — обрадовался Захар, словно нашел не дорогу, а ярко пылающую печь, возле которой можно было обогреться. — Как же мы ее проехали?

Узенькая лесная дорога все время расширялась, пока не слилась с большой длинной поляной, в конце которой из темноты неопределенно вырисовывались какие-то две постройки. Одна из них оказалась большим сараем; а другая — амбаром без двери и пола. Лошадь завели в сарай, а сами примостились в амбаре. Однако здесь было не лучше, чем на воле. На крыше недоставало несколько тесин, и холодные потоки воздуха свободно гуляли по всему строению.

— Здесь мы, Захар, замерзнем, — сказала Елена, присаживаясь на одну из балок.

— Посиди немного, я схожу за валежником, разведем костер, будет тепло.

Захар пересек поляну и углубился в чащу. Он пробирался ощупью, протягивая вперед руки, чтобы не стукнуться о ствол дерева или не наскочить на сук. «Совсем замерзнет шайтан-баба, — думал он про Елену. — И поделом ей. Дурная кровь покою не дает. Меня еще заставляет таскаться, где не надо…» Захар догадался, зачем предпринята эта поездка, но думать об этом было неприятно. Вдруг он ткнулся о куст и громко выругался. Найдешь в такой темноте валежник!.

На его голос в лесу неожиданно совсем близко залаяла собака. «Откуда в лесу может быть собака?» — подумал Захар. Он обошел куст и направился в сторону лая. Однако он не успел сделать и трех шагов, как земля под ним оборвалась и он скатился вниз, на дна крутого оврага. Совсем близко Захар услышал тихое журчание лесного ручейка. Потрогал вокруг себя землю — он сидел на топком дне оврага, сквозь штаны просачивалась вода.

На противоположной стороне собака продолжала лаять. Она теперь была где-то совсем близко, слышалось, как она прыгала и рвала привязь.

— Да замолчи, проклятая! — вдруг послышался оттуда голос. — Кто там ходит?

— Я! — отозвался Захар, приподнимаясь на ноги. — Помоги мне, добрый человек, из ямы выбраться.

— Держи правее, здесь отложе.

Захар выкарабкался из оврага и разглядел в темноте перед собой невысокого человека, стоящего у какой-то изгороди, вроде частокола. Наклонившись, тот держал за ошейник рычащего пса. Захар только теперь вспомнил, что недалеко от сторожки где-то должен быть пчельник. «Как же я про него забыл?» — подумал он.

— Иди сюда, — сказал ему незнакомец, показывая на узенький проход в изгороди.

Вскоре они очутились перед небольшой избушкой, в единственном окошке которой мерцал огонек. Какой несказанной теплотой повеяло от него на Захара! Даже на Елену он перестал сердиться, по прихоти которой приходится таскаться по темному и незнакомому лесу. Захар представил себе, как она сидит там в холодном амбаре и дрожит от холода и страха.

— Я не один, — сказал он. — Со мной еще женщина. Она осталась в сторожке. Надо за ней сходить.

— И женщина, должно быть, такая же шалопутная, как ты, коли в такое время таскается с тобой по темным лесам.

— Мы в город едем, дождь нас застал в дороге. Ну, немного заблудились, — соврал Захар.

— Беды большой нет, обсохнете. Заходи в избу, а я собаку привяжу.

Захар вошел в тесную закопченную избу. Слева у двери стоял низкий топчан, занимавший почти треть помещения. Одним концом топчан упирался в стену, другим — в довольно большую голландку с плитой. Близко к топке был придвинут толстый чурбан, служивший, видимо, стулом; вокруг него валялись обрезки лыка и недоплетенный лапоть. В переднем углу стоял небольшой круглый столик на трех точеных ножках. Он когда-то был покрыт темно-коричневым лаком, и теперь еще под светом мигающего огонька его полированный верх поблескивал, как тусклое зеркало. Посреди столика на опрокинутой деревянной плошке стояла поржавелая, невероятно чадившая железная лампа без стекла. В углу над столиком, в золоченой резной узенькой рамке с закопченным стеклом висел портрет. Захар еще не успел толком оглядеться в избушке, как вошел хозяин. Это был невысокий старичок с белой, точно покрытой инеем пушистой бородой и со сверкающей розовой лысиной. Одет он был в какое-то непонятное одеяние, вроде длинного женского халата, из толстого узорчатого материала. Халат этот, видимо, был когда-то белым или голубым, но теперь, да еще при скупом свете коптилки, трудно было определить, какого он цвета. На ноги старик надел большие охотничьи сапоги с голенищами намного выше колен, явно ему не по размеру. Из-под распахнутого халата виднелись посконные порты и холщовая рубаха.

— Одежду, пожалуй, тебе сменить надо, а то она у тебя все мокрая, — сказал старик и выдвинул из-под топчана огромный лубочный кошель. — Тебе-то вот найду, но вот бабе твоей не знаю, что дать… Ладно, что-нибудь придумаем…

Порывшись в кошеле, он вытащил чистые порты и рубаху.

Пока Захар одевался, старик заправил и зажег большой закопченный фонарь, вытащив его откуда-то из-за голландки.

— Накинь на себя вот этот зипун, — сказал он, выходя на улицу.

В избушке старика-пчельника стало жарко. В голландке пылали, весело потрескивая, сухие сосновые сучья, отблески пламени играли на закопченных стенах и потолке. Над раскаленной плитой и вокруг голландки сушилась мокрая одежда Елены и Захара. Елена полулежала на широком топчане, одетая в грязный халат старика, и пила чай из большой жестяной кружки. Захар и хозяин сидели у круглого столика. Перед ними стоял большой медный чайник. Старик время от времени подливал из него в деревянную чашку Захара.

— Пей, пей до пота. Очень помогает после холода.

Мало-помалу они разговорились.

— Это у вас свой пчельник или сторожите хозяйский? — спросил Захар.

— Я, сынок, за свой век очень мало нанимался к хозяевам. Правда, бывало, когда был молод и глуп. Теперь же вольному человеку совестно быть в наемниках у какой-нибудь занозы.

— Чьи же эти ульи, собственные?

— Собственные, — с досадой повторил старик. — Вот эта самая собственность проклятая и мучает нас, житья не дает. Никак мы ее не можем осилить. Царя осилили, бар осилили, а вот ее — нет. Крепко она сидит в нас.

Он немного помолчал и сказал неопределенно:

— И мои теперь, и не мои…

— Как же это так? — спросил Захар. — Непонятно.

— Здесь и понимать нечего — рухнуло дело…

— Ты, дед, говоришь что-то не то. Я спрашиваю о пчельнике, а ты мне о каком-то деле намекаешь. Что же это за дело у вас рухнуло?

Старик молчал, словно раздумывая, стоит ли говорить о самом сокровенном с таким молодым собеседником, поймет ли он боль его сердца, боль, которая не дает ему покоя ни днем ни ночью.

Вдруг старик словно встрепенулся и, наливая Захару еще чаю, сказал скороговоркой:

— А ты пей, пей, не смотри на меня, старика, и молодухе вон подлей.

— Это не коммуна ли ваша развалилась? — вмешалась в разговор Елена. — Люди поговаривали, что не пойдет это дело.

— А кто поговаривал? — живо повернулся старик к ней. — Скажи, кто поговаривал?! Не люди, а кулачье и их прихвостни! Вот кто поговаривал.