Получал я неуды, но наконец каким-то образом получил и направление. В колхоз направили. Устроили на квартиру. Меня хозяин сразу же попросил утюг отремонтировать. А сам сел рядом и глаз не сводит с меня. Учится, значит. Ну, я недолго копался в утюге. Потом включил его, и он тут же почему-то ударил хозяина. Током. А хозяин меня. Кулаком. Мощный удар! Сразу же короткое замыкание у меня в глазах возникло…

А потом я на свиноферму подался. Тянуть провода в только что построенном свинарнике. Как следует вроде протянул их. А когда включили рубильник, то впервые в жизни понял, что вокруг проводов создается магнитное поле, и что оно двигается довольно быстро. Правда, я тоже умею бегать. Стал убегать от этого поля, но оно каким-то чудом все-таки сумело догнать меня. И мало того что догнало, так еще трясти начало. Хорошо, что кто-то догадался рубильник выключить, иначе всего бы растрясло. А так ничего, руки-ноги целыми остались. И в голове какие-то мысли появились. Что-то наподобие: «А ну ее, эту практику!»

Доволокся до своего колхоза. А тут отец: «Здравствуй, сынок… Посмотри-ка, — пристает, — телевизор. Барахлит что-то».

Неудобно было перед родными показаться неумехой. Полез в цветной телевизор. Отремонтировал. Включил. И что-то грохнуло.

Потом… Потом я достал свое направление на практику, отдал его родителям: «Берите, — говорю, — практикуйтесь сами. А я побежал!»

— Куда? — спросили они недоуменно.

— Пойду свою дорогу искать!..

И пошел. Сейчас учусь на агрономическом факультете сельскохозяйственного института. Прилежно учусь. Без системы йогов. Кажется, свою дорогу все-таки нашел.

Хабэння все тащит в дом, все копит, всем запасается впрок, словно жить ей отпущено лет двести, а то и все триста. Ест впроголодь, одевается кое-как. Все, что попадает к ней в руки, расталкивает по шкафам, сундукам, припрятывает в подполье и на чердаке. Если бы это происходило в старину, наверняка из нее получился бы скупой богач, о котором так много написано книг. Нет, она «не собрала полные поля круторогих, не согнала полные долины долгогривых», как писал Екзекюлээх, но ведь недаром же ей дали прозвище Хасаастаах, что значит — скряга. Взятого не упускает, полученного не возвращает, случайно попавшее в руки хватает, что валяется, подбирает; копит одежду и ткани, посуду и домашнюю утварь, но больше всего — деньги. Занимается только тем, что дает возможность сейчас же, немедленно получить рубль.

Особенно здорово пополнилась ее казна с тех пор, как Хабэння освоила процесс подшивки обуви — что ни шов, то денежка, что ни стежок — то рублик. Стала обрывать купюры, точно листья с осенних берез. По сравнению с хлопотливой и убогой торговлей на барахолке, где в летнюю жару потеешь, а лютой якутской зимой леденеешь, новое дело было блаженным раем, давало обильные барыши, огромные деньги. У Хасаастаах бумажники стали полнеть не по дням, а по часам. Суммы, о которых она и мечтать не могла, с легкостью весенних птиц стали слетаться к ней на ладонь.

Вы думаете, что она успокоилась на этом, что душа ее насытилась? Ошибаетесь: насыщение рождало жажду, жажда — насыщение, и так без конца.

И чем богаче становилась Хабэння, тем больше она жаловалась и плакалась:

— О, с чем уйду из этого солнечного мира? Что унесу с собой? О, муки мои беспрестанные! Неужели не знать мне на веку своем счастья? Неужели до старости не увижу ни золотых, ни серебряных кладов, которые откапывает порой то глупый мальчишка, то бестолковый старик.

Так плакала она однажды, стеная и причитая. А мимо случилось проходить Кечену[4]. Он и сказал Хабэнне:

— В этом среднем мире нет никого долговечнее ворон и воронов. Кому, как не им, знать о кладах, спрятанных на пепелищах древних жилищ, — ведь человек, зарывая в землю серебро и золото, таится от людей, а ворон не боится.

Глаза Хасаастаах так и загорелись.

— О-о, — простонала она восторженно, — хоть бы ненадолго стать вороной…

— Ну, это очень легко. Скажи несколько раз заклинание: «Даах-даах дарарах, пришла с поклоном я, турулус-ирилис, не медведь и не лис, не человек, а ворона я». Потом помаши руками, они станут крыльями, и лети себе на здоровье.

— Лети — это хорошо. Но кому же охота оставаться навек вороной?

— Зачем навек, однако? Надоест быть вороной — скажи: «Прекратись волшебство, я — ворона не навек, повернусь, обернусь — снова я человек». Запомнила?

После этого разговора Хабэння лишилась сна. Работа валилась у нее из рук, ночью ей виделись горы золота и серебра. Они переливались радужными огнями, они звенели: «Хабэння, Хабэння, откопай поскорее меня!» — и все больше и больше хотелось ей обернуться вороной и отправиться искать клады. Хотя она и не очень доверяла Кечену — может, он решил подшутить над ней, этот весельчак-балагур, — но, впрочем, почему бы не попробовать. Удастся ей обернуться птицей — хорошо, не удастся — все останется по-прежнему.

И вот через несколько дней Хасаастаах перебралась из города в село, где прежде находилась усадьба известного богача Айгылла бая. Ходили слухи, что он припрятал в земле несметные сокровища. Добравшись до места, она, как и посоветовал Кечен, стала громко повторять заклинания, махать руками. Через минуту над деревьями взлетела черная ворона, махая растрепанными крыльями и громко каркая.

А еще через минуту, взъерошив перья, вокруг нее собрались местные вороны.

— Новенькая! Новенькая ворона прилетела! — кричали они.

Не зря баснописцы говорят, что вороны хвастливы. Едва завидев сородичей, Хасаастаах быстро-быстро заморгала, откинула назад голову:

— Даах-дара-раах, я ведь не местная, я городская ворона! — прокаркала она. — Сюда я прилетела собирать материалы для научно-исследовательской работы.

— Ой, а что это такое? — удивленно закаркали вороны.

— Это — диссертация! — важно ответила новенькая.

И хотя вороны так ничего и не поняли, но промолчали: стыдно было признаться перед горожанкой в своем невежестве.

— К-хаарх, к-хаарх, — проговорила совсем одряхлевшим старейшая из ворон, — значит она образованная…

— Даах-дара-раах, имею образование выше высшего. Я прилетела, чтобы проконсультироваться с вашим старейшиной, который прожил здесь дольше всех.

— Вот старик К-хаар — наш старейшина. Он знает эти места более трехсот лет. Он помнит, как строилась усадьба, как жили здесь люди, как умерли, как ушли отсюда их потомки, как разрушились строения и стали прахом.

Хасаастаах охватило нетерпение: сейчас, сейчас она узнает все тайны, сейчас, сейчас она разыщет все клады. И она перелетела на ветку к старому ворону.

— Старина, приглашаю вас в соавторы, мы вдвоем проведем научное обследование местности.

— Деточка, я темный старик, я не все твои слова понимаю. Да и ум стал усыхать у меня, и память укорачиваться. Так что ты выражайся попроще и объясни все толком, — с трудом прокаркал старый ворон.

— Хорошо. Скажи-ка, старина, знал ли ты Айгыллу бая?

— Знал, деточка, знал. В те времена на опушке вон того леса стояло высокое дерево. Оно давно подгнило и упало. А я, бывало, сиживал на нем и наблюдал за каждым движением Айгыллы бая. Он был из тех, что бережливы, не тратятся по-пустому, что не оставляют там, где пройдут, и капли росы.

Обрадовавшись, что все идет удачно, Хасаастаах даже закаркала восторженно:

— Хаах, даах! Дальше, дальше!..

— Айгылла имел привычку прятать от людей все, что он находил.

— А знаешь ли ты, что такое золото, старина?

— Гм, что за вопрос? Сам Айгылла оставил меня стражем своего золота и серебра.

— Как? — загорелись глаза у Хасаастаах.

— Перед тем как его сразила смертельная болезнь, Айгылла сложил все свое золото и серебро в два котла и зарыл их под тем самым деревом, на котором я любил сидеть и думать о жизни. И сказал Айгылла: «Выручавший меня белый мой пот, обогащавший меня мой черный пот, собранные мною в течение всего моего века, ложитесь в землю, ведь и мне в нее ложиться суждено. И пусть это мое золото и серебро будет навек скрыто от человека, пусть его не найдет ни один двуногий. А ты, черный ворон, в течение всей своей жизни охраняй все это от рода человеческого. На тебя можно надеяться — ты не украдешь: к чему тебе сокровища?» Конечно, я понял, что просьба хранить тайну была высказана из чувства презрения, в насмешку надо мной, ибо жизнь ворона намного длиннее человеческой. Он знал об этом и завидовал мне.