В темноте показался первый жук, за ним подоспели остальные. Они привычно расселись на перилах и принялись сушить крылышки. Бьёрн рассматривал дружелюбных жужел с улыбкой, глаза были полузакрыты.

– Как гирлянды мерцают, – сказал он. – Вот уж точно волшебство.

– Значит, ты поверил.

– Что здесь красивее, чем в городе? Пожалуй. Но согласись, чтобы понять, нужно сравнить.

– Согласна.

Из дома вышел Тёма и сел поблизости, лениво поглядывая на невкусных соседей. Он учился, как и человек, на собственных ошибках: когда-то, будучи молодым, поймал и съел большого светляка. Коту повезло, в единственной в городке ветклинике его откачали. Жужелы эти, несмотря на даруемую магию, были ядовиты.

Я задумчиво теребила пряди Бьёрна и не сразу заметила, что мужчина задремал. Дремали все: старый облезлый кот, старые деревья и сам дом. И только мне было почему-то не до сна. Я думала о грядущем, в который раз сравнивала чувства и не верила своему счастью.

Мой мир наконец-то стал цельным, и никакой его кусочек отдавать не хотелось.

Несмотря на прохладную ночь, утром стало ясно: будет жара. Причем такая, что только в воде сидеть, чтобы не испарило. Бьёрн, едва проснувшись, взглянул на свои массивные стальные часы и сказал, что ему нужно сходить к кораблю. Конечно, я предложила взять мотоцикл, и мужчина, наскоро позавтракав, отбыл. Мне достался ласковый поцелуй в щеку и обещание скоро вернуться.

Это был мой шанс заняться домом. Я вымыла везде полы, проветрила комнаты, протерла пыль. А потом принялась собирать урожай, надеясь хоть что-то успеть. Учитывая, сколько у нас было яблонь, задача предстояла не из легких. Да к тому же Тёма против обыкновения постоянно мешал, лез под руки, терся о колени и мурлыкал. Не имея привычки прогонять зверя, я наглаживала его, каждые пять минут моя руки. Конечно, что-то делать в таком режиме было трудно, но я не раздражалась – слишком хорошее «вчера» и прекрасное предстоящее «сегодня» ласкало чувства. Часам к двенадцати кот и вовсе перестал отходить от меня, просился на руки и громко мяукал. Я не увидела признаков того, что ему больно, и оставила на время дела, чтобы любимец мог подремать на коленях. Тёма продолжал свои песни целый час, в течение которого я успела выбрать из шерсти все самые противные колтуны. Кот не сопротивлялся, изнеженно моргая, но голова то и дело клонилась вниз, и в конце концов он уснул на диване. Погладив его напоследок ещё раз и шепнув в драное ухо, что люблю, я с легким сердцем пошла на кухню перебирать яблоки.

Бьёрн на обед не явился, но я не волновалась. Наверняка у него возникли какие-то личные дела, может быть, связанные с кораблем, или пришла весточка от друзей… В три часа я, наконец, смогла свободно вздохнуть, перекусила и отправилась в душ. Тёма всё ещё спал на диване. Все коты много спят, особенно когда им восемнадцать лет. Но что-то заставило меня подойти ближе, и, тронув впалое брюхо любимца, я поняла, что он не дышит.

Мирный, спокойный сон. Вот только вечный, и ничто уже не могло моего зверя разбудить. Я осела на пол, склонилась, вслушиваясь с надеждой, но холодная пустота доказывала, что кот ушел навсегда… Словно удар в живот – грубый и болезненный, от которого перехватило дыхание. Конец. Тишина.

Я гладила его, бормотала самые ласковые, самые значимые слова, но делала это для себя, надеясь найти утешение. Тёму было не вернуть. Он всегда дарил дому самое главное – пушистый уют, оставался до последнего мгновения моим верным другом, не был похож на других котов, о которых говорят – гуляют сами по себе. Удивительный, верный зверь, по молодости сражавшийся за кошек, тонувший, ломавший лапы, терявшийся, но всегда находивший дорогу домой. И вот он ушел навсегда, оставив только миски, фотографии и саму память.

Я долго сидела, ожидая, что он очнется. Я ждала, что он откроет глаза, мяукнет и, медленно и тяжело потягиваясь, пойдет на кухню, где непременно получит сметаны…

Я похоронила его под старой яблоней, о которую он любил точить когти. И не было в моей жизни тяжелее мгновения, чем нести невесомое, худое и облезлое тело, завернутое в мягкую ткань и уложенное в коробку из-под обуви. Даже когда умерла бабушка, я не чувствовала такой печали и не плакала так больно и так долго. Беззвучные слезы заливали сухую, раскаленную землю, и хотелось вернуть часы. Отсчитать время, снова коснуться. Снова ощутить жизнь…

Я сидела с лопаткой до темноты, потом, вспомнив про ужин, пошла в дом, но толком ничего приготовить не смогла. И Бьёрн, когда был так мне нужен, всё не появлялся...

Не хотелось есть, и спать я не могла. Позабыв про душ, вернулась на могилу и принялась сажать цветы и кошачью мяту. Он не мучился, не страдал. Был со мной в свои последние часы, и я могла насладиться прощанием. Если бы только знать, что сегодня тот самый, последний день, что этот час – последний, что нужно дорожить секундами... Но о таком никто не предупредит, не расскажет. И это нужно пережить, перетерпеть, смириться. Выплакать, не подавляя боль, просто впустить её и поддаться отчаянию, ибо порой оно также важно, как радость.

Я обняла яблоню, закрыла глаза и уснула, а проснулась от света луны, что вышла на небо. В саду было тихо и таинственно, и безветренная ночь казалась заколдованной. Травы не шуршали, ветви оставались неподвижны. Всё ещё было тепло, но уже не душно. Я поднялась, намереваясь вернуться в пустой дом, и замерла: по дальней тропинке кто-то шел. Мысли о Бьёрне не было, он уехал в своей черной куртке и черной майке. Он и вообще носил всё темное. Человек, который разгуливал посреди ночи по усадьбе, был в белом, на фоне деревьев это было тем более заметно. Он ступал мягко, бесшумно, легким скользящим шагом. В руках были, кажется, цветы или охапка трав, я спросонья не разглядела.

Сердце бухнуло так, что стало больно в груди – это шла бабушка… И уж насколько я была с ней близка, как сильно любила, но такого потрясения просто не выдержала. Завопила, пробежала два шага и рухнула в обморок прямо на гору шлангов. А очнулась от того, что снова услышала шаги. Если бы это был очередной призрак – зверя ли, человека – боюсь, меня бы пришлось лечить у психиатра. Однако на сей раз это был Бьёрн, и я, всхлипывая, поплелась ему навстречу.

– Таиса! – успел воскликнуть он, и я повисла у него на шее, рыдая от пережитого. – Что случилось? Ты почему не спишь? Тебя кто-то ударил?!

Наверное, на голове набухла шишка, хотя едва ли её было видно в темноте…

– Тёма… умер! – выдавила я, и слезы хлынули с новой силой. Наверное, никогда в жизни я столько не плакала, и Бьёрн, понимая, что успокоить всё равно не сможет, потащил меня к дому.

– Как? – только и спросил он.

– От старости, – выговорила я. – Я его… похоронила… закопала… зарыла… В коробке. Он в ней спать любил. – И разрыдалась, не в силах справиться с новым потоком страдания. – А потом… После… Приведение…

И обессилено привалилась к широкому мужскому плечу.

– Кошачий призрак? – удивился Бьёрн. – Пришел к тебе? Ладно, завтра расскажешь. Тебе нужно поспать, а то едва ноги переставляешь. Идем, я уложу.

Я не сопротивлялась. Пусть уложит. Пусть ляжет рядом. Пусть всё закончится в мире снов.

Он разул и раздел меня, поднял на руки и сунул под одеяло, постаравшись, чтобы было удобно лежать, но я была безразлична к буграм и помятостям. Бьёрн, стянув майку, пристроился рядом и подвинул меня ближе, обнимая сзади и осторожно поглаживая по волосам.

– Не бойся плакать, – прошептал он. – Я останусь рядом и подожду, пока твоя боль ослабнет.

Я не знала, что ответить. Не смогла даже пожелать ему доброй ночи, предложить поужинать, хотя время было далеко за полночь… Просто уснула, чтобы избавиться от ужасов дня, и не видела снов, чему была несказанно рада.

И снова утреннее солнце пекло изо всех сил, но проснулась я, против обыкновения, одна. К тому же, мне не хотелось вставать. Представила, что старый друг не встретит на кухне мурчанием, не полезет на колени, не попросит свежего молока – и снова накатила печаль. Сон ослабил её, но не истребил, и я знала, что она останется со мной навсегда.