— А, молодежь, наследники всей нашей славы! Можно к вам? — спросил Лифшиц, прищуренными глазами изучая лица незнакомых юношей.

— Заходите, — нахмурившись, разрешил Николай. — Знакомьтесь: Ваня Аксенов, Лева Альтман.

— Да, будет время — Лева станет Львом, — возвестил Лифшиц. — Люблю племя младое, незнакомое, не могу жить без него. Как только сойдусь с юношами, сам становлюсь моложе. — Лифшиц сел на спартански жесткую кровать Кольки. — Вы что же, рабочие парни? — спросил он, кивнув на их спецовки.

— Да!

— Чем люди дышат у вас на заводе? Какие проблемы волнуют рабочий класс? — задал Лифшиц прямолинейный вопрос.

— Проблема у всех одна — индустриализация страны, — сдержанно ответил Ваня.

Лифшиц скривил рот, иронически заметил:

— Ого! — И тут же добавил докторально: — Без социалистической революции в Германии, во Франции и Англии социализма в крестьянской стране не построить.

— Вот как! — удивился Альтман.

— Это у вас идет от бундовской закваски, от неверия в русского пролетария, — едко и даже злобно откликнулся Ваня.

В комнату заглянула мадам Коробкина, певучим голосом позвала:

— Господа, прошу в столовую, пить чай. Коля, приглашай своих друзей.

— Пошли, ребята, — позвал Николай.

В просторной столовой, у кадок с мясистыми фикусами, стояли хозяин дома Тимофей Трофимович Коробкин, лавочник Светличный, бывший владелец мельницы Сенин. Все трое явно были недовольны появлением в их компании рабочих парней.

Горничная внесла мурлыкающий самовар, заварила чай.

Лифшиц с раздражением раздавил в розетке окурок папиросы. Мадам поморщилась, поставила перед ним стакан чаю в серебряном подстаканнике, на котором были вырезаны два играющих лебедя. Лифшиц положил в стакан варенья, принялся размешивать его ложечкой.

«Странный человек, чего он хочет? Знает ли он, что мы только что были свидетелями его позора?» — думал Ваня, не спуская глаз с ордена на гимнастерке Лифшица. Этот орден гипнотизировал Ваню и как бы принуждал с уважением относиться к начальнику дивизии.

Горничная вошла с половой тряпкой, брезгливо вытерла мокрые следы, которые оставили на полу оттаявшие ботинки Альтмана. Юноша покраснел, поджал под себя ноги. Он чувствовал себя неуверенно среди незнакомых ему людей. Правда, в лицо он знал их всех, за исключением Светличного.

Неделю тому назад Альтман заходил в магазин Коробкина, на Университетской горке, и купил пару ботинок. Эти ботинки сейчас были на нем.

— Так на чем мы прервали наш разговор, Арон Львович? — спросил Сенин, почтительно обращаясь к начальнику дивизии.

— Вы начали рассказывать анекдот и, не досказав, ушли в детскую, — напомнил Светличный.

— Анекдот этот не для молодежи, и поэтому я пока воздержусь.

— Мы уже достаточно взрослые, — обиженным баском напомнил Николай.

Выпив стакан лаю, Лифшиц высокомерно и небрежно принялся расспрашивать о знакомых ему горожанах. Память у него была прекрасная, и он помнил многих.

Он поинтересовался, как живет инженер Калганов, квартирует ли на прежнем месте.

Тон вопросов начдива не понравился Ване. Допытывается, будто сыщик, пытается разузнать о настроении интеллигентов.

Аксенов и Альтман собирались извиниться перед хозяевами и уйти, но Лифшиц вдруг обратился к ним:

— Ну, а как вы, ребята, думаете: можно в нашей отсталой, чумазой, мужицкой стране построить социализм?

«Вот оно, опять начинается», — подумал Ваня и сжал кулаки, словно готовясь к драке.

Альтман встал и, смело глядя в глаза начдива, сказал твердо:

— Можно!

— Вот как? — удивился старший Коробкин, салфеткой вытирая кончики пальцев.

— А вы как думаете? — вопросом на вопрос ответил Альтман, не спуская глаз с Лифшица.

— А я полагаю — нельзя. Все заводы в России, в том числе и ваш паровозный, не что иное, как государственно-капиталистические предприятия. Вот Тимофей Трофимович нэпман, и он согласен с нами, что нэп — это не что иное, как ничем не прикрытое отступление партии к капитализму…

Альтман, заикаясь от волнения, перебил Лифшица:

— Если вы затеяли этот разговор специально для нас, для меня и вот для Вани Аксенова, то совершенно зря. Мы презираем галиматью, которой вы отравляете людей, и никогда не станем вашими единомышленниками. — И обратился к товарищу за поддержкой: — Правильно я говорю, Ваня?

— Мы комсомольцы, и нам не к лицу слушать контрреволюционные разговоры. Пошли, — сказал Ваня. Мысленно он унижал Лифшица, срывал с него все знаки достоинства, но сказать вслух то, что думал, не решался. Не мог обидеть человека.

— Вы еще цыплята и многое не разумеете. Лев Давыдович… — начал Лифшиц, но Альтман снова перебил его:

— Мы все это уже слышали от вас какой-нибудь час назад на открытом партийном собрании, в трамвайном депо. Мы видели, как рабочие, невзирая на ваш орден и командирские знаки, вышвырнули вас вон. Я, я тоже свистел и кричал: «Долой!» Вы не узнали меня. Да и как вам было узнать, когда кричали все до одного. Пятьсот человек освистали вашу оппозицию. Вы повсюду ищете единомышленников, не нашли их в рабочей среде — и вот пришли сюда, к торговцам, к нэпманам, к тем, кто все покупает и продает, не считаясь ни с совестью, ни с честью, ни с революцией. Эти-то, разумеется, поддержат вас, они надежные союзники! — Альтман нервничал, миловидное лицо его исказилось, покрылось красными пятнами.

Хозяин дома, досадливо сморщив лицо, кусал губы, хозяйка сконфуженно улыбалась, Светличный злорадно ждал, не дойдет ли дело до драки, и, не замечая этого, сильными пальцами гнул чайную серебряную ложку. Лифшиц был явно смущен откровенной враждебностью рабочих парней.

Что-то вроде жалости шевельнулось в Альтмане к этому свихнувшемуся человеку. Он с внутренней болью выкрикнул ему в лицо:

— Подумайте, куда вы скатились. Опомнитесь!

Как было бы хорошо, если бы все это оказалось дурным сном!

— Молодой человек, прекратите безобразие, — едва сдерживая себя от гнева, сказал Тимофей Трофимович Коробкин.

Но Альтман уже не мог остановиться. Он продолжал скороговоркой:

— Как вам не стыдно, товарищ Лифшиц! Вы сами втоптали в грязь свои революционные заслуги, да еще пляшете на них!

— Это Маштаков научил тебя так разговаривать с заслуженными деятелями партии! — крикнул Лифшиц. Он покрылся испариной и весь как-то сразу осунулся, узкие плечи его опустились; уже не было ничего самонадеянного в его броской фигуре. Ему было неприятно, что нэпманы узнали о его провале. Ведь только что он рассказывал им о своем успехе на собрании трамвайщиков.

— Молодой человек, извольте покинуть мой дом, — строгим тоном изрек Тимофей Трофимович и показал рукой на дверь, в которую заглядывало лицо привлеченной шумом горничной.

Мадам схватилась за сердце. Светличный иронически улыбался: он был ярый антисемит и не жаловал Лифшица.

— Пошли, ребята! — скомандовал Николай Коробкин и, схватив со стола горсть конфет, потащил своих гостей в прихожую. Пока они одевались, из столовой доносился полный злобы голос начдива:

— Молокососы!.. Разнузданное хамье!.. Им надо розгами вколачивать политическое сознание!

— Розга — самый надежный метод воспитания, — поддакнул весь вечер молчавший Сенин.

Расхрабрившийся Альтман заглянул в столовую, крикнул:

— Гражданин Лифшиц, уезжайте из Чарусы, пока вас здесь не побили! Вы здесь не ко двору. Вы, вы… — От гнева он не находил слов.

— Пошел вон, щенок! — крикнул раздраженный начальник дивизии.

Проводив гостей, Николай Коробкин вернулся домой, а Ваня спохватился, что забыл в Колькиной комнате книжку журнала «Красная новь» со стихами Сергея Есенина, взятую в библиотеке. Но возвращаться за журналом после баталии с Лифшицем было неудобно.

…Через неделю, возвращаясь с работы, Ваня встретил на Змиевском шоссе Гальку Шульгу, по глаза закутанную в теплый платок. Обрадованные случайной встречей, они постояли несколько минут на пронзительном ветру, поговорили о Кузинче. Девушке не нравилось, что Кузинча попал в кабалу к Обмылку; куда бы лучше, если бы он пошел работать на паровозный завод, тогда, может быть, ему удалось бы поступить учиться. Многие молодые рабочие учатся сейчас на рабфаке.