— Опять ты, Назар Гаврилович, за рыбу гро́ши. Ветеринар я, а тебе надо медика. Поезжай к Ольховскому, на Царицынскую улицу, его специальность — лечить людей.

— Уважь, Иван Данилович, ты у нас проверенный чародей. Тебя весь хутор и все Куприево знает. Поедем. Озолочу тебя, последнюю рубаху с плеча скину.

— Что с ним, с твоим Илюшкой? Небось перепил?

— Что ты, мелкий он, як белый грибок, сынок мой ненаглядный. Сглазила его Фроська Убийбатькова. Она вчера до Бондаренка приходила.

— Что с ним? — повторил Иван Данилович, поняв, что разговор идет о мальчике Христины.

— Весь горит. Температура сорок. На глазах гинет хлопчик. — Старик был как потерянный, в поту, глаза его запали, пальцы, пахнущие кожаной сбруей, дрожали.

Иван Данилович не стал спорить, взял саквояж с инструментами, сунул в него коробку с аспирином и облачился в старенький брезентовый плащ. На столе он оставил записку — написал детям, что уехал на хутор и вернется не скоро.

Они сели верхом на холодные мокрые бегунки; Федорец, не жалея батога, погнал пару уже измученных коней. Потоки дождя хлестали прямо в лицо, и ветеринар уткнул голову в широкую спину Федорца, заслонился ею будто щитом.

Ливень неистовствовал, не видно было ни неба, ни земли, кругом — только вода, как в библейские времена всемирного потопа. Шляпа и пальто ветеринара намокли и отяжелели.

Года полтора назад, зимой, Федорец по этой же самой дороге вез ветеринара к тифозным. Как будто и не много прошло времени, а Иван Данилович уже перешел на второй курс ветеринарного института и продвинул вперед свою работу о противосапной сыворотке. Несколько исписанных тетрадей хранит он в сундуке под замком, чтобы, не дай бог, не пропали. Загинут тетради, тогда и жить будет не к чему. Вся его жизнь, все надежды в тех записях.

Кулак нещадно бил кнутовищем по черным от дождя и пота лошадиным спинам, с них шматками падала белая пена. Отчаяние в душе Федорца сменялось надеждой. Все теперь зависело от ветеринара, от того, как быстро он довезет его к больному. Кони стлались над разбухшим от влаги шляхом, и комья грязи летели из-под копыт, обдавая нахохлившихся седоков.

— Тише! — не раз кричал ветеринар. — Лошадей запалишь.

Но Назар Гаврилович не слышал, беспощадно гнал храпевших коней. Впереди, сзади, сбоку грохотал гром, слепя глаза, вонзались в землю молнии, и было похоже, что гремит кронштадтский бой. Но как там Назар Гаврилович не верил, что его убьют, так и теперь не боялся грозовой бури.

Он гнал коней и думал о детях своих, и в голову ему приходили строки из Библии: «И сделаю потомство твое, как песок земный; если кто может сосчитать песок земный, то и потомство твое сочтено будет».

Справа показалась и вскоре исчезла громада рощи, впереди возникла какая-то неясная тень и, быстро увеличиваясь в размерах, превратилась в ветряк с растопыренными, перепончатыми, как у летучей мыши, крыльями. Вот уже и ветряк мелькнул и исчез за спиной, словно растворился в залившем весь мир ливне.

Гибкое вишневое кнутовище с треском сломалось. Назар Гаврилович, отбросив его, стал нахлестывать коней ременными вожжами. Но храпящие кони бежали все тише, начали спотыкаться. В полверсте до Федорцовой усадьбы они, поломав дышло, свалились на землю и, застонав, замотали головами, забили ногами, во все стороны расшвыривая ошметки грязи.

Федорец спрыгнул на землю, оскользнулся и упал в грязь. Поднявшись, он принялся изо всех сил бить и дергать лошадей вожжами. Все напрасно, кони хрипели все тише.

— Ах, черт, кажись, обе готовы. — И, схватив Ивана Даниловича за руку, Федорец крикнул: — Побегли!

Иван Данилович подчинился властному окрику. Задыхаясь, он побежал по заросшей мокрым бурьяном улице за Федорцом. Дождевая вода стекала за поднятый воротник и, вызывая озноб, скатывалась по спине. Вот наконец и дом, дверь настежь распахнута.

Мальчик метался в своей горячей постельке. Вышитая рубашонка его была мокра от пота.

— Это уже третья на нем за то время, как вы кинулись в Чарусу, тато, — сказала полуодетая Христя.

Илько, топтавшийся у колыбельки, взмолился:

— Иван Данилович, спасите мое дите!

Ветеринар сунул ребенку под мышку термометр. Он и на глаз мог определить: температура не меньше сорока.

Тяжело дыша, Назар Гаврилович посмотрел на старшего сына, приказал:

— Пойди, Илько, на край хутора, там наши кони попадали. Мы с доктором пёхом притопали. Может, можно еще коней вызволить. — Он снял с головы мокрый мешок, руками выкрутил его, будто тряпку.

Илько напялил на себя дождевик и молча вышел под секущие прутья дождя.

Как и ожидал Иван Данилович, термометр показал: сорок и одна десятая. На хрупком тельце маленького, беспомощного ребенка просвечивала каждая жилка. Глаза его заволокло мутной пленкой, он не слышал раскатов грома и не мог произнести ни слова — только жалостливо подымал кверху крохотный указательный пальчик. Мать понимала сына без слов, угадывала все его желания.

— Пить? Да, хочешь пить, Илюшечка? — спрашивала она и поила ребенка с ложечки прохладным, только что из погреба, сыровцем. Мальчик жадно глотал, и его тут же рвало.

— Что с ним? — спросил Назар Гаврилович.

— Испанка, — уверенно ответил Иван Данилович. — Одним словом, инфлюэнца, грипп.

Кулак обеими руками схватился за голову. Он помнил: в 1919 году, после того как деникинцы захватили Чарусу, новая, еще неведомая хвороба унесла половину жителей города, да и в Куприеве тогда почти каждодневно отпевали покойников.

— Что ж нам теперь делать? — Назар Гаврилович, не спускавший глаз с больного, беспомощно развел руками, которыми мог бы свалить быка.

— Лечить надо! — ответил ветеринар и спросил у Христи: — Есть у вас цвелый хлеб?

— Кажись, есть. — Христя заторопилась, кинулась в горницу.

Жена Федорца, услышав вопрос ветеринара, нашла несколько заплесневелых кусков черствого хлеба, приготовленного для пса Буяна.

— Соберите цвель, смешайте ее с сухой малиной, сделайте настой покрепче и давайте пить мальчишке почаще. Аспирин тоже помогает в таких случаях. — Ветеринар достал из саквояжа аккуратную коробочку, отсыпал из нее на ладонь несколько белых, заискрившихся, как снежинки, круглых таблеток.

Назар Гаврилович в изнеможении присел на окованный железом сундук. Как в бреду, видел он Христю, скребущую позеленевшие корки, Одарку, разминавшую в пальцах малину, жену свою с чайником горячей воды в руках; слышал гулкие раскаты грома и шорох дождя на железной крыше.

А мальчик все так же подымал тоненький пальчик — безмолвно просил пить, и Христя поила его сыровцем. Иван Данилович через каждые четверть часа мерил температуру; Назар Гаврилович понимал, что температура все время без удержу скачет: то падает, то поднимается.

— Помрет, не выдержит сердчишко такой скаженной температуры, — заголосила в соседней горнице Одарка.

— Молиться треба, бог милостив, — ответила ей мачеха.

— Господи, что ж это такое, за что? — побелевшими губами шептал потрясенный Назар Гаврилович, поднял глаза свои на темный образ Иисуса Христа. — Если ты оставишь мне сына, не заберешь его на небеса, я отдам тебе половину моего богатства, буду ставить перед твоим образом в храме пудовые свечи.

Он произносил эти обещания искренне, от всего сердца, веря в то, что исполнит их. Только теперь понял старик, какую страшную власть имеет над ним ребенок. И одного дня не сможет прожить без него Назар Гаврилович. Вся жизнь его, все его помыслы сосредоточились в этом маленьком, сгорающем в жару полуживом существе.

Разве он спорит? Несчастье, разразившееся над несправедливая божья кара за всю его неправедную жизнь, наказание за нарушение законов божьих, за прелюбодеяние, за ложь, себялюбие и гордыню. Как мог забыть он то, что внушали ему с детства: всемогущий, всевидящий бог жестоко карает грешников не только в аду, но и при жизни их на земле.

Старик кинулся было к сыну, чтобы взять его на руки, прижать к груди, принять на себя хворь дитяти. Но ветеринар грубо оттолкнул его прочь.