— Не надо, не надо, — испуганно зашептала Христя, не отстраняясь от жестких поцелуев, остро жалящих губы, лицо, шею, грудь. — Не надо, пустите, я кричать буду, — все слабея, шептала она, прижимаясь к нему.
С той поры в душе Назара Гавриловича, разметав все привычное, поднялась буря и вот уже несколько лет никак не может улечься.
Тогда было сухое, все в далеких голубых молниях лето. Илько жил дома. Сначала он каким-то ревнивым чутьем доведался о грехе своей жены и отца, но не показывал вида и скрепя сердце молчал. Правда, раза два он беспричинно избил Христю, чего раньше никогда не делал. Назар Гаврилович, памятуя золотое правило: «жена да убоится своего мужа», не стал защищать невестку и сделал вид, что ничего не видит.
О прелюбодеянии Назара Гавриловича проведала и жена его, полезла было в драку, несколько раз дернула изменщика за черный чуб, но была избита до полусмерти. Вскоре она смирилась, хоть и знала, что случившееся непоправимо искалечит жизнь семьи.
Иногда, под укоризненными взглядами Илька, жены, а особенно дочери Одарки, которая боялась его и никогда не перечила, старику становилось мучительно стыдно. Он давал себе слово оборвать связь с невесткой, терпел день, два, иногда неделю, а там снова принимался за старое. Оправдывал он себя тем, что так делали все: и Семипуд, и богобоязненный Каин, и даже отец Пафнутий, который — он знал это — тайно от матушки живет с малолетней прислугой, встречается с нею в алтаре, куда вход женщинам строго запрещен церковным законом.
То, что не могли дать Федорцу две законные жены, неожиданно подарила незаконная присуха. Он даже и думать не мог, что любовь может дарить так много радостей, и тревог, и страха, может открыть столько неизведанного и непонятного.
Прошло пять лет, а он все еще никак не остынет, все горит слухом, не послышатся ли бесшумные шаги Христи, ищет легкие отпечатки ее босых ног на земле и в хате, а ночью, лежа с нелюбимой женой, прислушивается к ровному, спокойному, как у ребенка, дыханию снохи, долетающему из соседней горенки.
Однажды, лежа с ним в постели, Христя сказала:
— Ненасытный вы, как тот Распутин, да и схожи с ним, с дьяволом. Я его карточку в журнале видела, и борода, и глаза, и руки — все однаковое.
Эти слова польстили Федорцу. Себя-то он понимал, а вот почему уступила ему Христя? Или Илько постыл ей? Чтобы оправдать женщину в ее собственных глазах, он долго рассказывал ей о старце Мазепе, которого полюбила его крестница, шестнадцатилетняя Мария, ради него отказавшаяся от матери и отца. О Мазепе он знал много и, напрягая память, вспомнил и прочел наизусть пушкинскую строку, слышанную от сына Миколы: «Любви все возрасты покорны».
Она слушала и смеялась, ничего не принимая всерьез.
Христя часто являлась ему во снах. Сны у него были ласковые, спокойные, не похожие на бурную, полную угроз и опасностей жизнь. И если наяву невестка приносила ему много огорчений, то во снах дарила только радости и любовь.
В своих детях, не оправдавших его надежд, Федорец давно разочаровался. Правда, он любил Миколу, но Микола погиб. Одарка — баба, что с нее спросишь? А Илько ни обликом, ни характером не похож на отца и неспособен продолжать его дело. А он ведь надеялся, был уверен, что дети выйдут и умнее, и здоровее, и красивее отца, станут жить богаче и добьются того, чего не смог завершить он. Известие о том, что у него будет от Христи ребенок, окрылило старика. То, что не удалось старшим, выполнит младший Федорец! Вовремя обнадежила его Христя. Ведь еще два-три года — и будет поздно думать о новых детях. Как бы хорошо, если бы Христя родила ему двойню! Вспомнились слова из священного писания: «Потом вышел брат его, держась рукою своею за пяту Исава; и наречено ему имя: Иаков. Исаак же был шестидесяти лет, когда они родились от Ревекки».
Все несбывшиеся надежды своей жизни старик сразу перенес на еще не родившегося сына. Он был уверен, что родится мальчик.
«Мне пятьдесят семь, скоро распечатаю седьмой десяток. Чтобы воспитать сына, надо по крайней мере лет двадцать, — подсчитал старик. — Мне с моим шальным характером, конечно, не промаяться столько в это скаженное время. Но если он в самом деле мой сын, то сам пробьет себе дорогу, без чужой помощи утвердится в жизни».
«Если мой?» — Федорец вздрогнул. Что за вопрос? Раз он возник, то, значит, червь сомнения точит душу. Если сын не его, то чей же? Сплетен Назар Гаврилович не терпит, но и до его ушей доходят слухи, будто Христя тайком встречается с Максимом Рябовым. Он долго не верил наговорам, но вот, возвращаясь на днях из Чарусы, увидел их в поле: обнимались у придорожной березы, даже завируха не помешала их встрече… Живет она с ним или только собирается?
После того памятного вечера, когда Федорец избил Христю в снежном поле, она замкнулась в себе, не впускала старика в свою комнатенку, клала с собой в постель приблудную черномазую девчонку, к которой привязалась, словно была ей родная мать.
Дольше тянуть нельзя. Нынче последняя ночь, завтра Федорец уезжает.
В полночь он поднялся с лавки и, осторожно ступая босыми ногами, потрескивающими в коленях, подошел к двери, за которой спала Христя. На двери изнутри был накинут крючок. Федорец легонько постучал и, не дождавшись ответа, сильно нажал плечом, вырвал крючок.
— Тато, богом прошу, уйдите, — шепотом взмолилась Христя.
Старик опустился на край узенькой постели.
— Завтра, как знаешь, уезжаем с отцом Пафнутием в Кронштадт. — Подождал немного, спросил: — Ильку что передать?
Христя сильнее прижала к себе спящую девочку, заслонилась ею, словно щитом. Вздрогнула. Свекор никогда при ней не вспоминал о сыне — и вдруг заговорил. К чему бы это?
— Передайте ему низкий поклон…
— Уеду, ты тут без меня не балуй, не заводи фигли-мигли с этим самым… Максимом. Я тут верный глаз оставляю. Про все твои шашни мне доложат, как на духу. Если чего доведаюсь, несдобровать вам обоим, как курчатам головы посвертаю.
— О господи, скорей бы все это кончилось! — тяжко вздохнула Христя.
— Завтра уеду, и кто знает, когда свидимся. Да и свидимся ли? В Кронштадте, пишут, кровью запахло… Всерьез вытесняет нас из жизни голота. Кронштадт — то самое, чего мы ждали, на него наша надежда.
Ему хотелось, чтобы Христя стала уговаривать его остаться, не ехать в такую даль, навстречу неизвестной судьбе. Но она холодно приняла его поцелуй и, стиснув зубы, упорно молчала, думая о своем, непонятном и неизвестном ему. Сколько раз воедино сливались их тела, а вот душа ее после первого же раза стала чураться его души, и ему до нее не достукаться.
Какие мысли тревожат ее, любит ли она его? Как-то, оскорбленная его грубостью, Христя до крови закусила губу, и по ее загоревшимся глазам он понял всю силу долголетней ненависти к нему. Не любви, а ненависти. Когда-нибудь, чтобы избавиться от него, она пойдет на все. Может, даже мышьяку в чарку с самогоном подсыпет и сама поднесет ее. От таких, тихих да безответных, всего можно ждать.
«Опасно оставлять молодую, красивую полюбовницу на продолжительное время одну, — ревниво размышлял старик. — Но что поделаешь — дружба дружбой, а служба службой. Долг превыше всего, и перед выполнением долга меня не остановит даже любовь. На Балтийском флоте наклевывается восстание против советской власти, и я обязан поспешать туда. Мой долг быть там, хотя бы из уважения к памяти Миколы».
Смутные предчувствия близкой беды тревожили старика, и, попробуй Христя отговорить его от поездки, он, быть может, взвесил, стоит ли ему еще раз кидаться в новую авантюру, которой иногда казались ему события, назревавшие в Кронштадте. Ведь за такие дела и под стенку угодить нетрудно. Советская власть никому не прощает прегрешений.
Кончалась его последняя ночь в хуторе. Завтра он уедет и неизвестно когда вернется, да и вернется ли? Как сложится дома жизнь без него?
Одарка уже без посторонней помощи передвигается по дому, лучше становится и жене, обе из-под святых встали, — может быть, не стоило открыто идти ночевать к Христе, того и гляди, старуха нагрянет, подымет бучу. Без него они выздоровеют и окончательно встанут на ноги. Это даже к лучшему, меньше возни и беспокойства.
