*
Советские войска — галопом по Германии!.. Ликуем.
*
Марсель схвачен и расстрелян!
Решили скрыть от Мадлен. Тяжко. Очень.
*
Я чувствую, как несмотря на море усилий, которые делает враг, чтобы раздавить меня, в душе вырастает и крепнет независимая от этих усилий сила жизни.
*
Галопом по Германии! Красная Армия — по Германии...
Будто вдруг — легкие крылья за спиной.
Россия милая...
*
Луи:
«...Нет, чувствуешь, что происходит?! Живу в какой-то струе радости. В непрерывном потоке ликования. Словно каждую секунду мне вновь даруется жизнь...»
*
Он стоит, чуть расставив ноги, одной рукой опираясь на соседние нары. Свитер из толстой небеленой шерсти виднеется из-под распахнутой куртки, широкой и свободной. Потертую, грязную, он носит ее с небрежным изяществом.
Читает мой список, прикрепленный в изголовье. Усмехается:
— Какая армия! А ведь есть еще Бодлер, Стендаль, Расин и все остальные. — Повторяет раздумчиво: — Расин, Бодлер, Достоевский, Толстой... И мне почудилось, что на губах его мелькнула неуловимая усмешка. — А людям жгут руки и рубят ноги, заставляют лгать и доносить, уродуют, убивают, человека в человеке убивают. Вот вам Достоевский, Лев Толстой...
— Лев Толстой этому не учил. И Бодлер и Достоевский — тоже.
— После войны наши страны сочетаются браком. Хотите? — У глаз его показались морщинки, во впадинах на щеках образовались ямочки, блеснули белые зубы.
Вилли кончил, кивнул ему.
— Спокойной ночи, Марина!
— И вам, Лемерсье.
— Не плохо бы.
*
Мадлен с маленькой Викторией вернулась в лагерь.
Белый колпачок, заботливо украшенный розовыми бантиками, выступает светлым пятнышком в толпе женщин, обступивших Мадлен.
*
Мадо кинулась к Раулю: «Сообщи — у него дочь! Сделай, пожалуйста, немедля сделай...»
*
Мадо больше не заложница...
*
Перекраиваем наше белье: шьем распашонки, конверты, рубашечки, распарываем наши свитеры, вяжем носочки, башмачки.
*
Ночь — без сна. Почему-то вспомнилось, как бывало, обойдя лавки, шла домой, думая о том, какими вкусными вещами покормлю Вадима. Корзинка с провизией раскачивалась из стороны в сторону, а я шла не спеша, поглядывая на витрины...
Я с удовольствием поглядела бы на витрины. Я смотрела бы, как по бульварам убегают автомобили, деревья, фонари... Впрочем, этот пейзаж пока еще отравлен. Каждое нехитрое бистро еще ловушка для нас.
У Лемерсье волосы как спелая рожь.
Смотрю на него с нежностью и волнением...
*
Высадка войск союзников в Нормандии! Второй фронт?!
*
От Луи:
«..Я жив. Я жив. Я всё еще жив. Я превратился в источник жизни. С каждой секундой я ощущаю ее всё полнее. И всё-таки, если понадобится, — отдам. Не во мне, не в нас дело, Марина. Ну да ладно. Интересно. Интересно, знают ли те, что стреляют в нас, какую силищу выковывают в нас?!»
*
— Марина, ты не приводи к нам больше Доминик. И Сюзанн скажи, пусть не присылает. — Это говорит Рауль.
—?!
— Нет, нет. Не надо. Я прошу... Одним словом, не приводи.
Вот еще дела!
Рауль взглянул на меня, потом добавил с грубоватой нежностью.
— Пойми, Марина, так надо.
*
— Марина, почему меня не посылают в мужской сектор, ты не знаешь? Я же там не скандалю, правда? Я не делаю ничего такого... Я Раулю ничего даже и не сказала, Марина. Он ничего даже не знает.
Доминик была очень бледна, и я видела, как поднялась ее верхняя губа, обнажив в страдальческой гримасе тонкую белую линию зубов.
Я уже знаю Доминик и хорошо представляю, какой внутренний ураган бушует в ней и чего ей стоит эта ее внешняя сдержанность.
Все доводы Рауля показались мне мелкими в сравнении с этой внезапно раскрывшейся драмой.
Мы включили Доминик в нашу бригаду. Работали на пустыре. Рауля не видно было нигде... Доминик странно умолкла. Доминик...
*
Лемерсье полушутя назвал меня «большевиком». Он знает, что я не состою в партии, но партию большевиков он считает единственно честной партией, в которой любят порядок и Родину.
*
Ждали, думали — гестапо освободит Мадлен с ребенком. Думали — Мадлен больше не заложница, отпустят...
Всё больше тревожит нас судьба маленькой Виктории. Вызвали в комендатуру врача лагерного ревира — расспрашивали о ребенке. Фрицы приказали доктору распорядиться — отнять младенца от груди!
*
Луи:
«..Знаешь, как много в нашей жизни счастья? Только мы не умеем его распознавать. Жизнь — это сплошное счастье. Даже со всеми ее болями, горем, борьбой... Пока еще не расстреливают. Пожалуйста, не пугайся, сегодня не будут. Не каждый же день...»
*
Всю ночь я думала о бабушке. Черные мысли, чернее бессонницы, гудели в голове. Добралась ли она до Вадима, успела ли? Дай-то бог. Все думают, что я сильная, а я плачу... Сижу ночами на своем втором этаже, обхватив колени руками, смотрю в одну точку и плачу.
Мои вчерашние радости и мое неизвестное завтра. Может быть, когда ожидание кончится, некого будет любить, некуда возвращаться? А Вадим? Фронт ведь. Я останусь одна, никому не нужная...
Я плачу.
А Лемерсье считает меня сильной, храброй...
*
Делегация от заключенных во главе с Лемерсье отправилась к коменданту лагеря просить, чтобы разрешили передать Викторию в семью кого-нибудь из заключенных.
— Нет, — сказал комендант, — нельзя. Девочка — Haftling, заключенная. Она имеет свой тюремный номер. Судьбу ее будет решать гестапо.
Скоты!
*
Кажется, что всю Францию сгоняют за проволоку! Из Шалона, из Марселя, из Бордо, из Гренобля, Гавра...
Много священников, работников префектуры, полиции... Сопротивление принимает невиданный размах!
Агония?..
*
От Луи:
«...После Победы я буду сопровождать тебя в СССР. Непременно. Мы поедем в Москву, а оттуда в Ленинград, окунемся в его белые ночи и, объятые светом «ниоткуда», будем бродить по городу и наперебой рассказывать Вадиму про всё, что было... да, да, Марина...»
Мне кажется, никогда еще я не ощущала такой напряженной, такой переполняющей любви к моей стране...
*
Ленинград? Да, он, Лемерсье, знает, он был... ездили, группа молодых архитекторов... ездили в СССР в июне тридцать шестого...
Я незаметно спускаю руку, даю ему записку ко мне от Луи.
Обернулся и, убедившись, что Эрнст в другом конце камеры, пробежал глазами листок, скомкал, зажал в ладони. Я не спускала глаз с его лица...
Что это? Ревность? Лемерсье ревнует?.. Может быть. Только это у него просто, по-человечески. А если нет? Если — не просто?
Нет, нет, нет. Нет!
И — опять о Ленинграде.
— Город сомнамбул... белые ночи сбивают с толку влюбленных; не понять, когда их ночь кончается и когда их день начинается!
Эрнст прошел к дверям, кивнул ему.
Он слегка наклонился, опустил глаза, направился к двери:
— Спите спокойно, Марина.
— И вы, Лемерсье.
Улыбка его была ласковой и грустной.
*
...У Мадлен отнимают ребенка.
Маленькую Викторию увозят...
Кто увозит? Куда увозят? Ничего не знаем.
Две женщины в сопровождении зондерфюрера идут по двору. Ребенка приказано отдать им, этим женщинам. Кто они? Куда увезут девочку?!
Неизвестно.
...Одной рукой она держит свою девочку, прижав лицо ребенка к щеке, в другой — небольшой чемоданчик. Шепотом продолжаю убеждать ее, что Вики нам возвратят, что женщины эти — от Красного Креста, от французского Красного Креста.
Кто-то шепчет ей, что девочка останется во Франции...
Мадо не слышит. Мадо не слушает. Не смотрит.
— Всё готово? — спрашивает ее фон Затц.
Мадо как во сне отдает подошедшей к ней женщине свою девочку.
— Тут вещи и молоко, — говорит Мадлен. Голос ее глуше, чем обычно. Она протягивает чемоданчик и еще раз прижимается лицом к дочери, целует высунувшуюся из конверта ручку.
