Ваня вскинул на него глаза:
— Дошло наконец?
— Дошло.
Они посмотрели друг на друга. Оба улыбнулись.
Глава тридцать четвертая
Перед тем как отправиться на вокзал, Ваня заехал к нам. Увидел — Вадим укладывает в пакет сандвичи, взглянул на меня:
— А это еще зачем?
— Пусть. До границы далеко, проголодаешься, — сказала я.
— И что ты, Маринка, выдумываешь...
— Ну, отдашь кому-нибудь, если сам не захочешь.
— Эх, рюмку водки бы еще туда! — сказал Вадим, крепко затягивая веревочку.
— Это тебе, Ванечка, — сказала я и протянула ему новенький, сверкающий золотым пером «Паркер».
— «Па-аркер»! С ума сошли... Ну куда мне ее, такую дорогую... — Покраснел даже.
— Будет тебе, Ваня, кокетничать, — сказал Вадим, кладя на стол перевязанный сверток. — Думаешь, я бы отказался? На́ вот еще записную книжку. Понадобится.
Потом я достала самую обкуренную, самую любимую Вадимову трубку:
— На́, изогнутая, как ты любишь...
— Ну-ка покажи свой документ, — деловито обратился к нему Вадим, когда мы сели за стол.
— «Специальный корреспондент», — усмехнулся Ваня и достал из внутреннего кармана бумажник.
— Молодец Жано, — сказал Вадим, всматриваясь в Ванино «корреспондентское» удостоверение.
В последнюю минуту примчался Сергей Кириллович, и мы все отправились провожать Ваню.
На перроне подземного вокзала Орсэ было мокро и слякотно. Длинный состав скорого отправлялся на юг, и у вагонов первого и второго классов толпилась элегантная публика, с цветами, с роскошными чемоданами. Они брезгливо посматривали на шумные толпы около вагонов третьего класса. Тут не было ни цветов, ни элегантных чемоданов. Тут разговаривали громко, пели песни, поднимали в приветствии сжатые кулаки: «Рот фронт!» Во французскую речь то и дело врывались слова других языков.
— Камарад Костров! — кричал с подножки вагона молодой мулат. — Едешь всё-таки?!
— К сожалению, пока только провожаю.
— Не огорчайся, друг, крепи фронт в Париже!
— Я бы предпочел — в Мадриде!
— А куда Ваня девался? Вадим! Где Ваня?! — заволновалась я.
— Тут он, Ваня, стой спокойно.
Раздался свисток, и сразу все заторопились, забегали, из вагонов стали высыпать провожающие; женщины, улыбаясь и плача, прижимались к своим. Ваня держал мою руку, я крепко сжимала его пальцы.
— Ну, дружище... — сказал Вадим.
— Вадим, позаботься о Юльке!
— Будет, как надо.
Они обнялись.
— Встретимся, Кириллыч! — сказал Ваня.
— По ту сторону Пиренеев...
— Ну, дивчинка... — Ваня запустил руку мне в волосы, я встала на носки, двумя руками обняла его за шею и прижалась щекой к его лицу. Поезд тронулся. Кто-то запел «Интернационал». Ваня быстро поцеловал меня в обе щеки и на ходу вскочил на подножку. Поезд набирал скорость. Из окон неслись песни, возгласы. Вадим ухватился за поручень и некоторое время шел рядом.
Поезд нырнул в туннель. Когда красные огоньки скрылись за поворотом, мы медленно пошли к выходу. Провожающие разбрелись. На платформе вдруг стало тихо. Казалось, из туннеля всё еще вырывается «Интернационал». Я думала о Ване, уже как будто далеком от меня, и кусала губы, чтоб не заплакать.
Мы поднялись наверх и остановились у выхода. Дождь не переставал. Сыпал мелкий, противный.
— Марина, вы очень устали? — спросил вдруг Сергей Кириллович.
— Нет. А что?
— Поедем на «Чапаева»?
— На «Чапаева»?
— Да.
— Поедем, Вадим?
Мы знали, что Сергей Кириллович не видел этого фильма и не хотел видеть, и никогда не звали его. Понимали.
Приехали к концу антракта между сеансами. В зале потушили свет. Девушка в кокетливой пилотке и курточке с бронзовыми пуговицами встретила нас в дверях с электрическим фонариком, взяла наши билеты и пошла по центральному проходу, освещая нам дорогу.
И вот опять — Чапаев, Фурманов и краснозвездные солдаты. В темном зале шумят французы, стучат ногами, хлопают, скандируют: «Браво, Тшапаефф!» Мы сидим молча. Смотрим отдельно от всех и каждый сам по себе. Я неотступно думаю о Ване, и у меня ноет сердце...
...А на экране полковник склонился над бумагами: «Напрасно изволите смеяться, господин поручик. Чапаев — очень серьезный враг». Я скосилась на Сергея Кирилловича: сидит чуть подавшись вперед. Губы сжаты. Роговые очки придают лицу непривычное выражение. Новый кадр: Чапаев изучает разложенную на полу карту: «...Так завтра, говоришь, назначено наступление? Офицерские части, говоришь... каппелевцы?..»
С трепетом слушаю малейшее движение рядом: вот Сергей Кириллович достает сигареты, чиркнул спичкой, сломал, бросил, закуривает...
«Психическая... Ну, хрен с ней! Давай психическую!»
Я взглянула: не шелохнется... Чужой какой-то, совсем чужой.
«...Гляжу я на тебя, Васильиваныч, Наполеон! Ну, чистый Наполеон!» — «Хуже, Петька, хуже. Наполеону-то легче было...»
Я не выдержала и повернулась лицом к Сергею Кирилловичу: впился глазами в Чапаева! В уголках глаз собрались морщинки. Лицо — только что хмурое, жесткое — потеплело. Улыбается! Привычной, доброй своей улыбкой. Вадим повернулся к нему. Они переглянулись. Уселся поглубже, погасил сигарету, бросил, закурил новую... вернулся к нам... издалека. Стало легче.
— Сергей Кириллович, а Ване можно будет проситься в бригаду имени Чапаева? Он хотел, — глядя на экран, говорю я. — Сергей Кириллович...
Молчит.
...В цепи красноармейцы. Где-то стрекочут вражеские пулеметы, всё ближе орудийные раскаты. Вот-вот начнется!..
В зале стихло. Напряженно.
Сомкнутым строем прямо на нас движутся плотными рядами золотопогонные черные шинели. На ветру развевается широко развернутое знамя.
Торопливо стучат затворы в красноармейской цепи. А золотопогонные идут. То тут, то там, взметнув руками, падают, но ряды немедленно на ходу смыкаются опять. И опять они идут. Медленно, рота за ротой, под дробь барабана... Всё слышнее в оцепеневшем зале дробь барабана. Красноармейцы палят, а офицерские колонны идут прямо на них и... вот-вот захлестнут красную цепь!..
...Бах!
Грохнуло рядом откинутое к спинке сиденье.
— Сергей Кириллович!..
Мы с Вадимом молча вглядывается в темноту кинозала.
Ссутулившись внезапно, с беспомощно повисшими руками, низко опустив голову, Сергей Кириллович шел по длинной дорожке, к дверям.
В узкую щель пробивалась тонкая полоска золотистого света.
Сергей Кириллович... я понимаю... я всё понимаю...
* * *
Два дня после того вечера Сергей Кириллович не приходил к нам. На третий поздно вечером заехал попрощаться. По-прежнему подтянутый. Выдавало чуть заметное отсутствие обычной непринужденности. Мне страстно хотелось сказать ему, как много я думаю о нем после того вечера, и еще, что теперь он мне много понятнее, чем раньше.
Сергей Кириллович торопился. Внизу его ждала машина. Мы с Вадимом вышли проводить его на улицу.
Улыбка. Рукопожатие. И вскользь, не глядя:
— Целую полосу жизни фильм этот... кусок жизни, о котором не хотелось вспоминать... — едва слышно, как вздох. Одними губами.
Торопливо козырнул. Пошел. Мы смотрели, как идет через дорогу к машине, — прямой и твердой поступью.
Глава тридцать пятая
Наступили первые холода, рано стали опускаться сумерки. Я возвращалась с работы, когда на улицах уже зажигались огни, всё чаще находила на столе записку: «Обедай. Ложись спать. Приеду поздно».
Но я не ложилась. Я полюбила эти зимние вечера одинокого ожидания Вадима. Уже с утра я начинала ждать, когда кончится день, тусклый и мучительно долгий, и едва он кончался, я устремлялась на бульвар Пастер, где меня ждал чудесный мир, который дарили мне русские писатели. Они учили меня любить Россию. Вечерами целыми водили меня по России, и когда это кончалось, я долго еще оставалась в ней.
