Мир Тургенева, и мир Чехова, и Льва Толстого, и Бунина, магический мир. Русские люди, русские пейзажи становились реальностью. Улегшись в постель, я читала любимые места из любимых книг.

Закроешь глаза, и встанут перед тобою обрывки прошлого, отдаленного не таким уж долгим сроком, и встанет вдруг рядом недалекая твоя весна, и с грустью вспомнишь детство, и в сердце начнет закрадываться странная тоска.

Стали вновь приходить письма от Таси. Она работала в газете, и письма Тасины шли то с Урала или из Сибири, то с Украины или из Ленинграда, или Мурманска.

И они, эти Тасины письма, водили меня по Советской стране. Я много думала в те долгие вечера об этом внезапно открывшемся мне мире. Хватит ли того, что во мне есть, чтобы по праву жить в нем?

Я любила эти мои вечера. Но они кончались, и приходил день и приносил будни. Долгие серые будни, а с ними — Мартэна. Мой шеф никак не мог дождаться, когда наконец Франко переколотит всех «оборванцев» и наведет в Испании порядок.

— Если бы твои русские не давали им самолетов и не посылали туда коммунистов... — бушевал Мартэн.

— Коммунистов не посылают.

— Поговори еще! Со всего света собирают и пихают в Испанию. Можно подумать, что конвенция о невмешательстве касается всех, только не твоих русских.

— А может, мои русские плевать хотели на вашу конвенцию? — Я знала, что мне нельзя с ним так разговаривать, но не в силах была совладать с собою.

Шеф не успел мне ответить — мадам Ламбер постучала в окошечко и позвала меня к телефону.

— Марина, я восстановлен в советском гражданстве! — донесся из трубки голос Вадима. — Алло, ты слушаешь, Марина?

— Да-а...

— Маринка, ты — тоже советская гражданка!

У меня перехватило дыхание. Наверно, так всегда бывает у людей, когда на них обрушивается счастье.

— Мы поедем в Латинский квартал, да, Вади?

— Куда хочешь.

— Нет, на остров Сен-Луи! Посидим на набережной позади Нотр-Дам. А потом...

— Куда угодно.

— Потом пойдем на Бульмиш. Заглянем в «Кафе де ля Сорбонн», спустимся в нижний зал... Нег, туда не надо — будет грустно. Лучше дойдем до площади Обсерватории, завернем в кафе «Клозери де Лиля».

— Согласен.

— А потом?

— Куда хочешь.

— В «Шехерезаду», — пообедаем по-русски.

— Вот это уж нет.

— Ну, во французский, к Прюнье. Шикарно.

— Мы просто купим бутылку доброго божоле и закатим пир дома, — сказал Вадим.

Мы сели в автобус, поехали в Латинский квартал и там ходили по милым сердцу улицам. Улицы моего счастья — деревья, фонари, скамейки на тротуарах. Латинский квартал... моя юность. Здесь своих друзей встретила. И всё это уйдет, и станет далеким, может быть чужим. Сердце больно защемило. Потом мы шли по улицам Бонапарта и Святых отцов, останавливаясь и заглядывая в витрины магазинов, где были выставлены книги, и Вадим говорил: в СССР книги — вещь доступная, у нас будут любимые книги, какие мы только захотим.

Потом мы спустились к реке и ходили по набережным, под деревьями, окаймлявшими Сену, смотрели на огни больших мостов. Я думала о моей встрече с Россией, поглядывала на Вадима, и мне так много хотелось ему сказать! Но Вадим, попыхивая трубкой и щуря глаза, смотрел куда-то вдаль. Молчал. И я ничего ему не сказала.

Прощай, Париж, и всё, что пережито здесь. Я люблю тебя, Париж! Я всегда буду любить тебя, Париж. Мою юность...

Паспорта наши пока оставались в консульстве, и отъезд затягивался из-за каких-то формальностей. Жизнь шла как будто по-прежнему, но земля под ногами стала прочной: у нас теперь была Родина — СССР, Россия. И от этого появилось чувство особой уверенности.

Быстро наступило лето, — лето тысяча девятьсот тридцать седьмого, самое необыкновенное лето в моей жизни. В Париже открылась Международная выставка.

Каждый день какая-нибудь страна открывала свой павильон. Мы ждали, когда откроется советский.

В тот день мы поехали на выставку рано. Ждали в толпе около дверей советского павильона, и, когда двери открылись, мощным потоком нас внесло в зал.

— Ага, вот она, шестая часть земли с названьем кратким — Русь, — сказал Вадим.

На стене висела огромная карта СССР. Она была составлена сплошь из драгоценных камней, сложенных наподобие мозаики. Здесь были нежно-голубые топазы, изумруды, яшма, золотистый хрусталь, горный дымчатый, рубины огромных размеров — неиссякаемое богатство уральских недр. Рубиновые звезды обозначали столицы советских республик, аквамариновая лента — Северный морской путь. Нефтеносные районы, угольные, рудные бассейны были выложены из агата и яшмы.

В толпе тут и там слышно: «Россия ушла на сто лет вперед!..» — «А ведь только двадцать лет, как существует!..»

Мы встретились глазами с Вадимом. Глаза Вадима улыбались.

— Пойдем походим? — сказал он. — Потом еще вернемся.

— Может быть, схлынет немножко, — сказала я.

Кивком Вадим показал в сторону входа — сплошные потоки людей.

Мы переходим вместе с толпой из зала в зал, разглядываем большие фотографии новых домов, новых заводов, фабрик, шахт, школ, больниц, университетов, новых улиц в старых городах, новых городов в тайге. Магнитогорск, Уралмаш, Челябинск, новые нефтяные районы, железные дороги в пустынях, полет в стратосферу, прокладка Северного морского пути, челюскинская эпопея, полярная экспедиция на дрейфующей льдине, беспосадочный полет в Америку, парад физкультурников на Красной площади, девушки-парашютистки, макеты новых заводов, макеты театральных постановок, книги, книги, книги... Огромный глобус, и на нем — место высадки полярников, Северный полюс, морские станции... Документы жизни, насыщенной трудом, трудом и трудом.

Вадим застрял около модели какого-то сложного станка. Я отошла в сторонку, ожидая его. Я видела, как люди останавливались около этой модели, обращались к Вадиму, очевидно принимая его за сотрудника павильона, и Вадим с готовностью им что-то показывал и объяснял.

Был уже вечер, когда мы возвращались домой. Метро было переполнено, и мы решили пропустить один поезд и сели на скамейку. Поезд ушел, и перрон опустел. Поодаль стоял молодой человек, который тоже не поехал. Вадим раскрыл «Пари суар», а я от нечего делать стала наблюдать за молодым человеком. Мне показалось, что он следит за нами. И даже вот не уехал почему-то.

На платформе опять собралась толпа. С глухим грохотом вынырнул из туннеля поезд, и люди бросились к вагонам. Минута — двери с треском захлопнулись, и платформа опять опустела. А молодой человек снова не уехал и теперь уже не спускал глаз с Вадима.

Я встревожилась, хотя на шпика он похож не был. Не был он похож и на француза, лицо — скорее русское. Что-то в нем даже напоминало Вадима.

Но что такое? Идет к нам!

— Вадим — ты?

Вадим вскинул голову. Смотрит. Вскочил:

— Федя!

Обнялись, вглядываются друг в друга.

— Вадька, черт! Живой... Я думал, тебя уже и нет! — И опять обнимаются.

Я гляжу на них. Господи боже мой — Федя! Тот самый Федя! Я так много знаю о нем. Вадима школьный товарищ, друг, однополчанин.

Вадим обнял меня одной рукой за плечи:

— Моя жена — Марина.

— Вот как! — сказал Федя и протянул мне руку.

— А я вас давно знаю, Вадим рассказывал.

— Федя, как в Париже-то оказался?

— Командировка. На выставку. Завтра возвращаюсь в Москву.

— Ага — архитектор?

— Скульптор... Вадька, как же я тебя, дьявола, разыскивал, куда только не обращался...

— Да что же мы тут стоим! Поехали к нам, — говорит Вадим.

Федя почему-то заколебался.

— Да ну, Федька! — Глаза Вадима смотрят весело.

— Пошли! — сказал вдруг Федя решительно.