Вадим взял со стола бутылку с водкой и посмотрел ее на свет — там оставалось немного.

— Колдовское зелье, — сказал Вадим и наполнил рюмки. — Одна такая рюмка возвращает мне все Арбатские переулки, от Николо-Песковского и до... Замоскворечья. — И он легонько стукнул рюмкой о мой бокал на столе и взглянул на меня, и я увидела его неловкую улыбку.

— Так-то. Не удостаивает вниманием жизнь, — сказал вдруг Сергей Кириллович.

— Тех, которые от нее отстают. Вчерашним днем нельзя заменить сегодняшний, а тем более завтрашний, — сказал Вадим. — Жизнь идет не останавливаясь.

— Странная вещь фанатизм.

— Если для того, чтобы быть фанатиком, нужно быть абсолютно, непререкаемо уверенным, что ты прав, — тогда я фанатик.

— Ну что ж. Это единственная партия, чью программу я могу уважать.

Вадим заглянул ему в глаза и вдруг спросил.

— Сергей Кириллович, что вы цените превыше всего?

— Любимую женщину. Ту, которую можно полюбить настолько, чтобы в ней утопить чувство одиночества.

Он закурил и крепко затянулся.

Я знала, что в Шанхае у него жена Ирина.

Портреты Ирины, участницы Международного конкурса красивых женщин, я видела на страницах парижских газет.

После разгрома и потом развала Добровольческой армии на Дальнем Востоке Сергей Кириллович оставил жену у ее родителей в Шанхае, и поехал в Польшу, и там завербовался чернорабочим во Францию. Тут и застрял. Мы знали, что Ирина ждет его. До сих пор еще ждет его. Любит, и ждет вызова, и просится к нему. И еще мы знали, что Сергей Кириллович — не зовет. Любит... и не зовет. Почему?

Я смотрела на Вадима и думала о нашей любви. Вадим взглянул на меня и улыбнулся:

— Что, Мариш, устала?

Он захватил мою руку в свою теплую ладонь, и я видела зеленоватые глаза, и улыбающиеся губы, и золотящиеся под лампой волосы. Он чуть откинулся к спинке кресла и с улыбкой посмотрел мне в глаза.

— Вина, Марина? — спросил Сергей Кириллович.

— Давайте.

Вадим откупорил другую бутылку.

— Отличное вино, Маринка, типа мюскаде, — сказал Вадим, наливая в мой бокал.

Вино было легкое и приятное. Я пила его медленно, чувствуя сквозь усталость, как оно разливается теплом по всему телу.

— Еще? — спросил Сергей Кириллович.

— Нет. Всё. На сегодня — всё.

— Досталось вам сегодня, Марина, — сказал Сергей Кириллович.

— Мне было очень хорошо,

— А теперь — спать. Давно пора.

Он встал.

Вадим пошел в переднюю проводить его. Я распахнула обе створки окна, и меня сразу обдало сырым и промозглым воздухом. По спине пробежал холодок.

Я очень устала, и у меня кружилась голова. Я стояла у окна, глубоко вдыхая насыщенный сыростью воздух, и мне было хорошо.

— Бедный ты мой Мариш! — сказал Вадим, входя в комнаты. — Действительно, досталось тебе сегодня.

Он обнял меня за плечи.

— Вади, но ведь это счастье! Я боюсь. Вдруг это во сне. Проснусь — и вдруг нет ничего. Но ведь это не сон, Вади, не во сне это, да?

— Надеюсь.

— Не говори так. Я боюсь. Вдруг это в самом деле во сне.

— Ты глупенькая, Мариш. Ты просто устала. Пойдем-ка спать. Выспишься, отдохнешь, и завтра тебе перестанет казаться, что это сон. Пойдем. Я люблю тебя.

Он приподнял меня за локти, поцеловал и опустил на пол.

Дождь перестал. Поблескивали мокрые крыши. Зыбился миллионами огней ночной Париж. Тусклая дымка холодного тумана надвигалась на город.

Рабочий день кончился, и из широко распахнутых ворот лавиной ринулись в переулок рабочие, а из парадного подъезда — служащие. Они торопливо сбегали по ступенькам крыльца и вливались в общий поток, опережая в толпе друг друга, растекаясь во все стороны, растворяясь в гуще желтого тумана.

Я с трудом выбралась из толчеи и притулилась около крыльца, за выступом карниза. Мимо пробегали люди, мелькали лица, и у меня от этого рябило в глазах и чуть кружилась голова.

Я ждала Ваню, а он не шел. Я вглядывалась в набегающие толпы, и парни на бегу заглядывали мне в лицо: «Что, не идет милый? Не плачь, крошка, придет»; «Разлюбил? Со мной пойдем?»

Я уже начинала злиться и готова была плакать от досады, когда подскочил Ваня и крепкой пятерней сжал мне руку повыше локтя:

— Давно ждешь?

— Откуда ты взялся?! А я тебя с бульвара жду! Почему так долго? Договаривайся с тобой... — Я делала вид, что сержусь, а на самом деле была страшно рада, что он всё-таки пришел, что ничего с ним не случилось.

— Пошли, — сказал Ваня тихо.

Он обнял меня за плечи, и мы не спеша побрели по переулку в сторону бульвара Бомарше. Толпы схлынули, и в переулке стало опять пустынно и тихо.

— Мы с тобой как заправские подпольщики, — сказал Ваня.

— Нет, как влюбленные, — возразила я и подняла к нему лицо. — Как дойдем до той кучки фликов — видишь, на углу? — поцелуемся и можем быть спокойны.

— Мы им сегодня страсти похлеще покажем, — загадочно сказал Ваня. — Между прочим, Вадим мне голову отвинтит.

— За что это?

— А за то, что потащил тебя на Репюблик.

— Не бойся.

— Пошли к Дюпону, я тебя кофе угощу. Хочешь?

— Хочу. Где сбор?

Ваня молчал.

— Куда потом? Где сбор?

— На площадь Вольтер пойдем.

— На Вольтер? Там Вадим!

— Ничего. Домой не пошлет.

— Домой, может, и не пошлет, а беспокоиться будет. Не надо бы на Вольтер.

Нас обогнала машина Мартэна. На углу он застопорил, подождал, пока сменятся огни светофора, и, мутно сверкнув в тумане фарами, погнал вниз по бульвару, благо такси бастовали и движения на улицах почти не было.

— Черт, туманище какой, — поежился Ваня и подтянул ворот толстого свитера. Он упрямо не надевал казенного шоферского пальто, а своего у Вани никогда не было.

Нас было много, и мы шли на площадь Репюблик сказать фашизму «нет!». И чем дальше мы шли, тем больше нас становилось...

— Жежен, сюда, к нам! — позвал Ваня секретаря Вадимовой ячейки Эжена Трийо.

— О, и Марину привел! А где же Костров?

— Где-то тут.

— Там твои дружки, — кивнул мне Жежен, показывая куда-то в толпу.

— Кто? Где?!

Но ко мне уже подскочила Жозефин: «Нет, это невероятно... в такой толпе — и нашли...» Подошел Рене, и мы, взявшись за руки, стали в шеренгу. Рядом — Ваня и Жежен.

Всё время к нам присоединялись люди, ручейками вливались из боковых улиц, из переулков, и людская река ширилась.

Сначала мы шли тихо, потом в задних рядах запели: «Всех буржуа на фонари, а если не повесим, морды им набьем...» — и мы подхватили. Шагали, пели, и в такт песне раскачивались над нами огромные плакаты: «Свобода или смерть!», «Социализм или борьба!»

Парнишка обернулся и протянул Рене древко:

— На́, понеси немного, я покурю.

На плакате: «Республику не убьете!»

— Респу-ублика, шлюха старая... — проворчал Жежен. — Сегодня в обнимку с правыми, а завтра целуется с левыми...

Кто-то крикнул: «Фашизм не пройдет!» — и мы подхватили: «Не пройдет! Не пройдет!»

Далеко до площади Репюблик. Идти и идти. Пожалуй, на самую площадь нам и не втиснуться. Народ валит со всего Парижа. Я силюсь мысленно увидеть статую Республики — «Марианну», что стоит посреди площади, — в длинной тунике и фригийском колпаке, и в руке оливковая ветвь. Так ни разу и не остановилась рассмотреть ее как следует. Сегодня «Марианна» вроде именинницы. Как это Вадим сказал: «За „Марианну”, за деву». Смешной Вадим. Умный Вадим.

— Жозе, поищем Вадима?

— Шагай, шагай, — обернулся ко мне Рене. — Не пропадет твой Вадим.

Передние вдруг остановились.

— Что у них там стряслось? — сказал Ваня и пошел вперед.

Кто-то крикнул:

— Полиция!

И в тот же миг два круглых желтых глаза фар проткнули гущу тумана. Огромный автокарище врезался в толпу и вытряхнул темную массу полицейских в синих пелеринках, и они закружились, как летучие мыши, и взметнулись над головами людей дубинки.