Я сказала себе, что на эту демонстрацию пойду и решения своего не изменю. Даже если Вадим и не позволит мне. Пусть. Всё равно пойду.

Разговоры за столом, как всегда, оживленные. Спорят, сыплют остроты, смеются, и только Степан Гаврилович сидит нахохленный, молчит.

Ваня стал выбираться из-за стола и, протискиваясь, шептал:

— «Эх, наши русские туманы, наши шелесты в овсе...» Блок. Ваш, Кириллыч, петербургский? — Пошел ставить на плиту чайник.

Сергей Кириллович отодвинул тарелку:

— Никто из русских поэтов с такой силой не выражал душу Петербурга, как Александр Блок. Поэт... — сказал он раздумчиво.

— ...петербургских туманов, белых ночей и бледной зари, — добавил Вадим. — Дышали в свое время туманами блоковской лирики.

— Великий певец великого города, — говорит Сергей Кириллович.

— Самого лирического из всех мировых городов, — сказал Вадим.

Он отпил вина и стал раскуривать трубку.

Ваня кинул на стол пробковую подстилку и поставил на нее чайник, и я собрала в стопку тарелки, и Ваня унес их и поставил в раковину.

В кухне было накурено, и Вадим пошел в комнату и открыл там окно, и сразу же дым потянулся к дверям, и стало легче дышать. Через открытое окно было слышно, как гудит ночной город.

Вадим вернулся, сел и вдруг стал читать:

— Я знаю эти стихи, — сказала я. — Это Костров Вадим Андреевич.

— Блок Александр Александрович, — засмеялся Вадим.

— Ну-ка, ну-ка, — попросил Ваня, — а я и не знал за тобой.

Вадим посмотрел на него. Слегка раскачиваясь на стуле, он прочитал еще:

Стихи Блока, торжественная напевность Вадимова голоса вызвали во мне странно щемящую нежность.

Сергей Кириллович курил, выпуская дым кольцами, и глядел, как, внизываясь одно в другое, кольца вплывают в сизую тучу под потолком и тянутся в дверь.

— Почитайте что-нибудь свое, Вадим Андреевич, — сказал он.

Вадим взглянул на него, усмехнулся:

— Кормили в свое время, стишки-то.

— Почитайте, Вадим Андреевич, — попросил стеснительно Девятников.

— Это после блоковских?.. — сказал Вадим. Он медленно обвел всех глазами. — Ну что ж, раз все просят... — Повертел на столе пустую рюмку:

— Да ведь это же Блок?.. — прервал Сергей Кириллович.

— Совершенно верно — Александр Александрович, — сказал Вадим, — Ха... думал, вполпьяна не узнаете.

— Браво, Кириллыч! — говорит Ваня. — Вот это я понимаю! Побей меня бог, чтоб я догадался.

— Догада-ался... очень ты Блока зназшь, — сказала я.

— Знаю не знаю, а что Вадимовы не хуже — головой ручаюсь.

— Головой уж лучше не ручайся, — улыбнулся ему Вадим.

Но когда мы снова стали просить, чтобы он прочитал нам свое, Вадим насупился:

— Будет вам.

Встал, взял со стола табак и ушел в комнату. Я слышала, как он закрыл там окно. Потом попросил Ваню принести зажигалку, и вслед за Ваней перешли в комнату все мы.

Степан Гаврилович взял со стола свежий номер «Огонька», пошел в дальний угол и сел там на тахту. Вадим подсел к нему. Степан Гаврилович медленно листал журнал, а Вадим, свесив между колен руки, сбоку на него поглядывал. Я примостилась к Степану Гавриловичу с другой стороны. Мы любили его. И он любил нас, но приходил к нам всё реже и реже.

— Что не показываетесь, Степан Гаврилович? — спросил Вадим тихо.

— Некогда, — не поднимая глаз от журнала, ответил Девятников, почему-то тоже шепотом.

— Что же? Дел выше головы?

— Хватает.

И опять молчание.

На дворе сыпал мелкий дождь со снегом. В тусклом свете фонаря его мокрые серые нити извивались на ветру. Низко над крышами плыли рваные облака. Дождь, казалось, сочился не только из невидимого темного неба, но даже из стен, из камней нашего мрачного переулка.

Было поздно. Давно потухли окна напротив.

Ваня встал, застегнул пиджак, разлохматил мне волосы:

— Ну, я пошел!

Сергей Кириллович тоже встал. Он взглянул на часы:

— Марине скоро уж на работу.

И Степан Гаврилович тоже вскочил и смущенно:

— Засиделся...

— Ой, не надо уходить, — просила я и взяла Ваню за локоть. — Рано ведь. Это всё Сергей Кириллович... всегда боится.

— Нет, нет, тебе пора спать, дивчина, — сказал Ваня. — Ну, давай лапу.

— Да мне не хочется еще спать! Чем позже лягу, тем крепче спать буду.

— Еще бы. Если ты, в твои годы, не будешь спать, тебя просто надо повесить.

— Как тебе не стыдно!

— Извини, я хотел сказать: расстрелять.

— Ванечка, ты мог бы разговаривать со мной поласковей.

— Я такой ласковый, что просто тошнит, а, Вадим?

— Будет вам, — отмахнулся Вадим. Он что-то говорил Степану Гавриловичу.

— Ладно, я постараюсь быть таким благовоспитанным, каких ты, черт побери, еще не видела.

Ваня взял меня за руку, и мы пошли с ним в переднюю.

— Так ты когда к нам придешь?

— Теперь не скоро. До девятого не ждите.

— Приходи девятого к лаборатории, я пойду с тобой на демонстрацию, ладно?

— Там же драка будет, знаешь какая?! Вадим разрешил?

— Нет. Только всё равно я пойду. Приходи, Ванечка, Буду тебя ждать, да?

— Ох, и влетит же мне!

— Ничего. Раз уж решила, так пойду.

— Ладно.

Степан Гаврилович собрался уходить сразу после Вани, Мы с Вадимом вышли проводить его на лестничную площадку.

— Покойной ночи, Марина.

Лифт стоял на этаже, но Степан Гаврилович направился к лестнице. Я смотрела на его могучую спину, на крепкие, с кривинкой ноги.

— Приходите к нам почаще, Степан Гаврилович.

Он повернул ко мне лицо. Улыбнулся, мне показалось, с грустью.

Когда мы вернулись в комнату, Сергей Кириллович стоял у окна и смотрел в потухший переулок.

— Давайте опять чай пить? — предложила я. — Вадим, мне спать совсем не хочется, ни капельки, Сергей Кириллович, а?

Он обернулся. Меж бровей пролегла морщинка.

— Спать вам надо.

Вадим пошел на кухню разогревать чай.

В комнате было накурено, и я приоткрыла окно. В переулке грозно чернела парижская бесснежная ночь. Ветер качал голое дерево, на котором, как пьяная, моталась ворона.

Они сидели в глубоких креслах, разделенные бокалами и рюмками, и бутылкой сухого граппа и недопитой русской водкой, и обменивались короткими фразами, потягивая сухое вино.

В доме была тишина, слышался лишь медленный стук часов на освещенном настольной лампой письменном столе, и сквозь тонкий шелк зеленого абажура разливался зеленоватый свет по комнате, теплой, накуренной, милой своей уютностью и простотой обстановки.

Сергей Кириллович говорил о своих краях, о годах скитаний, о ярких людях, встречавшихся ему на пути, и я видела, как меняется его лицо — из замкнутого превращается в живое, добродушно-милое. Таким он бывал редко.

Медленно отпивая из бокалов, они говорили, и передо мной вставали картины быта, и людей, и русского пейзажа.

Я полулежала на тахте, поджав под себя ноги, и слушала их с грустью, чему-то завидуя.