Вадим молчал. И Ваня.

Сергей Кириллович вдруг улыбнулся. Глаза его согрелись, и моя ладонь почувствовала теплое пожатие.

Подняли рюмки.

— За счастье, — сказал Сергей Кириллович, глядя на Вадима, — За большие радости, Марина.

Он отпил глоток и поставил рюмку.

Ваня одним духом осушил бокал:

— А ведь это Маринкин бог помог вам, Сергей Кириллович, спасти Вадима, Дивчинка с ним, кажется, в ладах.

Сергей Кириллович улыбнулся:

— И ведь проскакал было мимо... какая-то сила повернула коня обратно.

— За это и выпьем! — воскликнул Ваня. Он стал наполнять рюмки. — Да-а, чуть было не забыл! Москвичей же вчера возил! Интересно-то как, черт.

— Командированные, что ли? — спросил Вадим.

— Путевки ребята получили.

— Что это — путевки? — спросила я.

— Путевки? Прогулочка, дивчинка, за казенный счет.

— В Париж?

— В Париж, девочка. И в Рим. И еще в Афины...

— За какие же это заслуги? — спросил его Сергей Кириллович.

— Не знаю. Инженеры. Архитекторы, наверное, раз — в Рим да в Афины. Между прочим, — сказал Ваня, обращаясь к Сергею Кирилловичу, — между прочим, из четверых — двое бывшие беспризорные. Теперь инженеры. По Европам, можно сказать, путешествуют. Чудеса! Честное слово, чудеса.

— Что ж это они, первому встречному биографию выложили, а? — Вадим пожал плечами.

— Так я же показал им мой партийный билет. Ну и загорелись парни — расскажи да расскажи. Русский, «беляк» вроде, и партийный билет. Вот и «расскажи». А мне от них того же надо. Шутка — вчерашний бродяга — инженер! Как раз вечером собрание ячейки было. Так я, брат, на ячейке такой доклад закатил. Данные, понимаешь, факты!

— Есть ли письма от Таисии, Марина? — перебил его Сергей Кириллович.

— Есть.

— Трудновато с квартирами, пишет, — сказал Вадим.

— Беда не в этом.

— А в чем? Беда-то в чем, Сергей Кириллович? — спрашивает его Ваня.

— Если говорить образно, то Россия напоминает теперь огромного, полного сил человека, перенесшего тяжелую болезнь и медленно от этой болезни оправляющегося. Но оправится ли?

— Тяжелые пласты переворачивают, Сергей Кириллович, — сказал Вадим.

Любой разговор за столом неизменно переходил на события в России. Шла первая половина тридцатых годов, и чуть только речь заходила о крестьянах в СССР, коллективизации в деревне, лицо Сергея Кирилловича неизменно мрачнело.

— И когда всё это кончится, и чем... — сказал он.

Вадим улыбнулся. У Вадима была приятная, чуть-чуть застенчивая улыбка.

— Кончится? — сказал Вадим. — Это только начало, Сергей Кириллович. — И он опять улыбнулся.

— Не примутся на нашем российском черноземе столь экзотические цветы.

— Уже намечаются всходы, Сергей Кириллович.

— Всходы, говорите. Что ж, дай-то бог. — Он отодвинул недопитую рюмку. — История покажет.

— Показала вам уже раз, история ваша, — влез в разговор, как это он часто делал, Ваня. — Всё дело в том, что не поддается она на шутки, история-то. Не любит шутить.

Вадим вскинул на неугомонного Ваню глаза:

— Пей свой коньяк и поезжай работать.

Я очень любила наблюдать за ними и особенно за Сергеем Кирилловичем. Сдержанный и молчаливый, он слушал, изредка наклоняя голову в знак одобрения, или изумленно взглядывал на Вадима, но стоило только присмотреться, и становилось ясно, что беседу ведет Вадим, что общие мысли текут по заранее определенному Вадимом руслу.

Трудно мне было представить Сергея Кирилловича блестящим офицером в озарении огней ночного ресторана или в табачном дыму цыганского кутежа. А между тем всё это существовало когда-то в его жизни.

К тому времени, когда я узнала его, Сергей Кириллович был уже потухшим, или, лучше сказать, отгоревшим. За плечами стояла большая, сложная жизнь. Обычно он не любил вспоминать о ней.

Со стороны он мог показаться даже несколько суховатым — до того сковывала его сдержанность. Но умный взгляд, озарявший порою лицо, говорил о напряженной внутренней жизни.

О жизни в Советской России говорил он охотнее, чем о чем-либо другом.

Сергей Кириллович встал, прошелся по комнате, постоял у окна.

— Поедем кататься, Марина? — сказал вдруг. — За город куда-нибудь.

— Поехали со мной, — предложил Ваня, — всё равно мой день в трубу...

Вадим и Сергей Кириллович переглянулись.

— Поедем с Ваней, — попросил Вадим, и Сергей Кириллович не возразил.

— Вот это здо́рово! — Ваня встал. — Эх...

— Багрицкий, — сказал мне Вадим, ставя в шкаф бутылки.

— Эдуард, — подтвердил Ваня. — Наш, одесский поэт! Земляк!

Спускались с лестницы вместе. На улице попрощались с Сергеем Кирилловичем и стали усаживаться в машину.

— Включай счетчик, — сказал Вадим, открывая дверцу.

— Ты чего это сегодня, Вадим? — обернулся Ваня, не решаясь опустить щиток.

— Валяй, метр Дюшен отвалил мне за три главы сразу! Поехали.

Ваня включил мотор.

— Куда?

— Поезжай на Конкорд, там сегодня фонтаны. А потом поднимемся по Елисейским полям, потом... куда хочешь. На Марну валяй, на Уазу...

— Добре.

Я помахала Сергею Кирилловичу. Он сидел в своем такси, руки на руле, и ждал, когда тронется Ванина машина.

Машина выбралась на широкое авеню и мягко покатила по асфальту.

Над Парижем нависло раскаленное небо. Сожженные солнцем платаны поникли. Город обомлел от зноя. Прячась в тени зданий, люди спешили в кафе и ресторанчики, наскоро обедали, чтоб до конца перерыва успеть посидеть в сквере и подремать над газетой.

В лаборатории жара. Прокаленные солнцем шторы спущены, окна закупорены, дышать нечем. Я подобрала волосы, заколола их пучком на макушке и, закатав рукава халатика до самых плеч, широко открыла краны и подставила руки под холодную струю. Стало хорошо.

Потом уселась на табурет и протянула на прохладном кафеле стола руки. Уткнулась в них лицом и закрыла глаза. Если ровно в семь выскочить на лестницу, то за четыре минуты можно добежать до бульвара Бомарше. На углу будет стоять Вадим. Увидев меня, пойдет навстречу, и, хотя еще далеко и идущие впереди загораживают его собой, я отличу Вадима среди тысячи. Наверно, только у Вадима такая, несколько вразвалку походка, — идет будто не по асфальту парижской авеню, а по колдобинам в своих Мещерах. Так ходят серьезные, крепко сколоченные люди, чувствующие уверенную весомость каждого своего шага на земле. Возьмет мою руку, всю ее захватит в свою лапу, и мы зашагаем вниз по бульвару, мимо магазинов и ресторанов, и Вадим будет останавливаться у киосков и рассматривать ловко нанизанные на веревочку газеты и журналы, и я буду терпеливо ждать его и смотреть, как из контор и магазинов выходят люди — сперва с промежутками, а потом один за другим, — и тротуары вдруг наполнятся быстро движущейся толпой. А на окнах с грохотом будут падать железные шторы, и в автобусы, трамваи и метро будут вливаться потоки людей. Подбегая к решетке метро, они будут кидать в тарелочку монету и хватать «Пари суар» у старухи-газетчицы в мужской соломенной шляпе, что сидит на складной скамеечке около решетки метрополитена. По улицам с ревом и грохотом будет двигаться сплошной поток автомобилей и удушать прогорклым запахом бензина, и в воздухе будет стоять тонкая пыль.

Потом Вадим кончит рассматривать газеты, и мы опять вольемся в толпу, и за углом свернем в переулок и пойдем ровными узкими улочками между высокими старинными домами, где одни выступают вперед, другие отступают назад.