— Похоже, социалисты петляют, — сказал Сергей Кириллович.

— Как всегда.

Потом Сергей Кириллович говорил о деле Стависского, наводнившего Францию фальшивыми облигациями, о том, что трудно поверить, что когда-то французы прошли с «Марсельезой» по всей Европе, и Вадим отвечал ему, что французы те же, что «нет-нет — и потрескивает...», что бастуют такие заводы, как «Ситроен», «Дженерал-моторс», с часу на час станет «Испано-суиза». Держится Страсбург, не сдают докеры Тулона, шахтеры Севера...

— Мойте руки и идите к столу! — позвала я.

— Конечно, всё это не снижает угрозы, — сказал Вадим, когда оба пришли в кухню и стали усаживаться за стол. — Не секрет, что кое-кто готов хоть завтра распахнуть Гитлеру ворота Франции.

— Французы — Гитлеру?! С голыми руками на немецкие танки полезут! — возразил Сергей Кириллович.

— Не будем обольщаться, Сергей Кириллович. Одни — на танки с голыми руками, другие — пытаться с черного хода пустить фашистов во Францию...

Я разливала чай, ставила на стол сковородку с омлетом, брюссельскую капусту...

Вадим посмотрел на часы:

— Я тороплюсь.

— В профсоюз, что ли? — спросил Сергей Кириллович. — Я подброшу.

— И я с тобой, да, Вадим? — попросила я.

— Маринка, милая, ну что тебе там? Ты лучше бабушке письмо напиши.

— Не-ет. Поеду с тобой.

Вадим пожал плечами,

— Ну зачем вам, Марина? — вмешался Сергей Кириллович. — Там же шоферни этой набьется — не продохнуть.

— Правда, Мариш. Оставайся дома, а?

— Хорошо, Вадим.

Сергей Кириллович, медленно помешивая ложечкой в стакане, сказал:

— Марина, мы с вами вот что сделаем: отвезем Вадима Андреевича в его ВКТ и махнем кататься по парижскому морозцу — променад.

Я вопросительно посмотрела на Вадима.

— Нет уж, Сергей Кириллович, — сказал Вадим. — Я спущусь в метро, а вы поезжайте работать. Вот на Монпарнасский вокзал давайте...

— А я к вам прямо оттуда. — Он усмехнулся.

— Когда же это вы успели? — Вадим взглянул на часы. Сергей Кириллович работал в ночь и сейчас мог только-только из гаража прямо к нам.

— Да я и не успел ничего. Вывел машину — и на вокзал, к поезду. Только раскрыл «Пари суар» — слышу, хлопнула задняя дверца. Смотрю — молоденькая женщина. Забилась в угол, на меня испуганно уставилась, и палец к губам: «Облава!» Пришлось включить скорость. Вывез. До самого вашего бульвара Пастер докатил. Ну, раз уж так занесло, дай, думаю, заскочу. Отлично мы с ней побеседовали, ни дать ни взять — материал для юмористической «Канар», честное слово.

— О чем же вы с ней беседовали? — спросил Вадим, скосившись на меня.

— О жизни, конечно. О чем же еще?.. «Тяжело, говорит, месье, добываем мы с вами свой кусок хлеба. Что вы, что мы — одинаково. На улице. И в зной и в стужу, и в дождь и в слякоть — стой, клиента высматривай, и ловчи, и полиции на глаза не попадайся... Ведь правда, месье?» — «Что ж, говорю, такая уж наша с вами доля, мадам».

На бульваре Пастер попрощались с ней. «Хороших, говорит, вам клиентов месье», — «И вам тоже, мадам... Такова жизнь, мадам...»

Сергей Кириллович и Вадим уехали. Я зажгла настольную лампу и села в Вадимово кресло. Собралась было писать бабушке письмо, потом передумала, — испортилось настроение. На столе лежала рукопись. Я заглянула в нее. Это была статья Вадима для «Регар». Я стала листать.

«...Пожалуй, ни одна историческая эпоха не была столь насыщена важнейшими событиями, не требовала такой точности и обоснованности принимаемых решений, как время, в которое мы живем...»

«...нужно добиваться единства в самом главном, решающем... Сегодня как никогда...»

И в другом месте: «...Кое-кому само существование Советского Союза кажется досадным недоразумением... Не доглядели. Не были своевременно приняты меры, ну и появился на Востоке, по недосмотру, еще невиданный, противоестественный режим, именующий себя республикой рабочих и крестьян. И как могут они, неграмотные, темные, руководить страной?.. Могут!..»

Я отодвинула рукопись. Вспомнила, как Вадим писал эту статью, как просматривал «Дейли мейл», «Ле тан», «Известия». Снимет с полки том Ленина, заглянет в Луначарского, думает, пишет... Потом я вспомнила, как он только что просил меня остаться дома: «Тебе, Маринка, неинтересно»...

Я отошла от стола. Сбросила туфли, легла. Думала о Вадиме, о себе. Долго лежала с закрытыми глазами. И вдруг заплакала.

Вечером мы пошли с Вадимом в зал Бюллье, на митинг. Выступали вернувшиеся из Москвы профсоюзные делегаты. Весь день тряслась: если Мартэн заметит, что тороплюсь, обязательно задержит.

К началу мы опоздали. Зал был набит битком — не втиснуться. Держась за руки, мы по боковой лестнице помчались наверх. Чем выше мы поднимались, тем жарче становилось. Мы бежали по каким-то лесенкам, пробирались какими-то переходами, и нас подгоняли гнусавые звуки репродукторов.

Когда мы взобрались на самый верхний балкон, оратор кончил, и председатель дал слово делегату от забастовщиков завода «Ситроен». Сначала раздалось было глухое улюлюканье. Но когда на трибуну зашагал крепкий старик, улюлюканье заглушили аплодисменты.

— Так это же папаша Анри! — вскричал Вадим.

На обширной сцене сидели Анри Барбюс, Марсель Кашен, Вайян-Кутюрье... И тут же — профессор Ланжевен, художник Жан Люрса, писатели Жан Кассу, Андре Жид, Андре Мальро.. За спиной Марселя Кашена я узнала Вальтера Штокера, международного секретаря «Ассоциации друзей СССР», Всех их я уже знала в лицо.

В последнее время я стала ходить с Вадимом на митинги и на доклады, иногда даже — на марксистский кружок русских шоферов такси, который теперь вел Вадим. Иной раз и скучно мне бывало, и спать хотелось, но я напрягала внимание и старалась слушать и не думать ни о чем другом.

Пока хлопали, старик смущенно топтался на месте. Председатель поднял руку, и в зале стало стихать. Папаша Анри откашлялся, всмотрелся в притихшую громаду зала и хрипло, срывающимся голосом сказал, что путешествие в Россию — важное для него событие, что он ни к какой партии не принадлежит, но то, что он увидел в России, заставило его многое передумать.

Репродукторы несли к нам под крышу взволнованное, хрипловатое: «...Мы ходили... мы смотрели... мы старались разобраться сами... Смотрел я, и, честное слово, захотелось самому пойти с ними, с этим дружным потоком... Вот где можно увидеть новое отношение к труду! Конечно, так, и только так, можно построить то новое, чего и хотят народы всей земли. И сделают это — там, у них. У них есть для этого главное — люди! Я видел этих людей. Такие построят! Можете мне верить. Мы были на митинге железнодорожников, и там старый рабочий сказал мне. «Достроить всегда можно, если есть прочный фундамент. Надо, чтоб выдержал фундамент ту гигантскую стройку, которую мы воздвигаем здесь...» Этот рабочий говорил как хозяин положения! Как говорит у нас в стране только какой-нибудь высокопоставленный государственный человек...»

— Заливаешь, старик! — раздалось вдруг из зала. — Кто он, этот твой рабочий?

— Машинист! — гаркнул папаша Анри. — Простой машинист! Вот кто имеет там право говорить за всех! От имени всего своего государства. Разве у нас поверят, что в правительстве у них сидит наш брат — пролетарий! От сапожника до чернорабочего! Я видел их, этих хозяев! Сам, своими глазами видел... Разве у нас поверят, что государство за свой счет строит санатории для рабочих? Что везде на самых ответственных местах — рабочие?

В зале стихло. Слушали папашу Анри внимательно. Я заглянула вниз: мозаика голов, черных, рыжих, светлых. Женщины в легких платьях, мужчины без пиджаков, развязали галстуки, — жарко, дышать нечем. Многие курили. Дым тянулся кверху и синими пластами переваливался над головами. Люстры казались масляными пятнами, лица просвечивали смутно, как блики.