— Вадим, брось хоть ты дымить. Задохнуться можно.

Он удивленно посмотрел на меня, придавил большим пальцем тлевший в трубке огонек и сунул ее в карман.

Я уселась поудобнее и, уткнувшись подбородком в скрещенные на барьере руки, вглядывалась в папашу Анри и силилась представить этот русский митинг, о котором он говорил, и русских железнодорожников, но они виделись мне в плоских кепи французских железнодорожников — «шемино», а старый машинист говорил хрипловатым срывающимся голосом — точь-в-точь, как папаша Анри.

Папаша Анри кончал уже свою речь, и всё обошлось бы тихо, если бы он не воскликнул напоследок: «Россия — наш маяк! И нам, французским пролетариям, светит советская звезда!» И вдруг плотную, напряженную тишину взорвало. Раздались пронзительные свистки, послышались крики: «Агенты Москвы! Продажные! Предатели Франции!..» А внизу уже посыпались стекла — били окна, замелькали в воздухе палки, летели стулья. Тут-там вскочили, но настоящей драки не произошло, так как фашиствующих молодчиков быстро выбросили в боковую дверь. А зал стоя скандировал:

— Бой фа-шиз-му! Бой фа-шиз-му! Бой фа-шиз-му!

Делегаты сменяли друг друга — работники почты и телеграфа, работники Газовой компании. Коммунисты и социалисты, католики и неверующие. Все говорили о том, что в России они ходили куда хотели, и видели что хотели, и говорили с кем хотели, и чувствовали себя среди настоящих друзей.

Внезапно в зале поднялась буря. Все вскочили и с громкими восклицаниями забили в ладоши. Это пошел на трибуну Марсель Кашен.

Среди мощных возгласов я узнала знакомый голос. Привстав на носки, я заглянула вниз и увидела Жано и рядом с ним Рене и Жозе. Они сидели двумя рядами ниже нас. Я окликнула их.

— Спускайтесь к нам, — позвал Жано, — потеснимся!

Пока мы устраивались, в зале стихло.

Марсель Кашен говорил спокойным голосом, медленно и напевно, немножко по-старинному.

Старый пролетарский борец говорил о миролюбивой политике Советского Союза, который один на всей планете серьезно и искренне борется за мир, о том, что Франция переживает грозное время: растет опасность извне, а внутри изменники, ничтожные люди, стоящие у власти, рядясь в одежды якобинцев, потихоньку прокладывают дорогу фашизму...

— Не проложат! — крикнула я. Вадим повернулся ко мне.

Мы встретились глазами.

Глаза Вадима улыбнулись мне и опять устремились на оратора.

— Господин Даладье рядится в плащ Робеспьера, — говорил Кашен. — Жалкая имитация! На деле же Даладье фашизирует Францию! Никогда не спрятать ему своих темных дел под маскарадный плащ Робеспьера! Фашизм — это бедствие, самая большая угроза свободе человечества! И мы будем бороться! Бороться вместе с Советским Союзом! Нам некогда играть словами. Дело советского народа — наше дело, дело французского пролетариата, дело всех людей труда! Всего мира!..

Я смотрела на Вадима, он не спускал глаз с оратора, и вдруг я увидела, что у Вадима русское лицо, единственное тут среди тысяч. И что-то похожее на чувство гордости охватило меня — за это лицо, и за страну, о которой тут говорят, что стала надеждой всех честных людей мира, и что страна эта — наша Родина — Вадима и моя. Странное это было чувство, новое, незнакомое.

— Преградим дорогу фашизму! — выкрикнул вдруг Рене.

— Преградим! — подхватили в зале.

На верхнем ярусе свежий голос молодо и звонко затянул:

— «Это есть наш последний...»

И все, встав, подхватили.

Я скосилась на Вадима: он стоял по-военному — руки по швам — и пел по-русски. Лицо у него было строгое и взволнованное, и на чистом лбу обозначалась одна-единственная морщинка.

Пели Анри Барбюс и Поль Ланжевен, Вайяи-Кутюрье и Марсель Кашен; пели возвратившиеся из Москвы делегаты, и Жано, и Рене, и Жозе.

Когда кончился последний куплет, снова понеслись возгласы: «Советы в Париже! Советы повсюду!..» Председатель поднял руку и, подождав, когда зал попритихнет, объявил, что митинг окончен. Люди устремились к выходам.

Мы решили подождать, пока схлынет толпа, но, увидев, что ждать придется долго, влились в людской поток, и он медленно понес нас по узким лесенкам, через тесные площадки, к выходу. Мы старались не потерять друг друга, и всё время перекликались. Держаться за руки было невозможно, — нас то и дело разъединяли. И только Вадим крепко стиснул мой локоть и не отпускал.

На улице толпа перемешалась с полицейскими, которых тут было столько, что от них в глазах рябило.

— Трясутся, — обернулся Жано.

Мы старались поскорее добраться до ночного кафе «Лучше здесь, чем напротив», где нас ждали Сергей Кириллович и Жежен — секретарь Вадимовой ячейки. Это было маленькое шоферское бистро с длинным названием и симпатичным хозяином. Он назвал свое бистро «Лучше здесь, чем напротив», потому что напротив было кладбище.

— Ну, теперь шире шаг, — заторопил Рене, когда мы выскочили из автобуса. Он втиснулся между Жозефин и мной и, обняв нас за плечи, увлек вперед. Вадим и Жано пошли сзади.

Мы шли по длинной улице мимо запертых дверей и освещенных витрин. По левой стороне тянулась длинная, тускло освещенная кладбищенская стена.

Далеко впереди светилась вывеска: «Лучше здесь, чем напротив». Золотые буквы то загорались, то гасли, расплавляясь в оранжевом пламени парижского неба.

— Черт, я бы поехал делегатом в СССР, — сказал Рене, — Я бы хотел.

— Все бы хотели, — сказала Жозефин.

— Интересно, от кого бы ты поехал делегатом, Рене? — спросил за спиной Вадим.

— От кого! От факультета! От Федерации студентов-антифашистов, конечно.

— Любопытно посмотреть народ, который сумел дать своей буржуазии коленом под зад, — сказал Жано.

— Молодцы! Ай, какие молодцы! — воскликнул Рене не оборачиваясь.

— Молодцы-то молодцы, — сказал Вадим, — да нелегко им там приходится.

— Главное — направление взято правильное, — сказал Жано.

Я поминутно оборачивалась. Вадим и Жано. Друзья. И всё-таки что-то их разделяло. Хотя каждый старался делать вид, будто этого «что-то» не существует.

Мне было слышно, как Вадим говорил, что в СССР надо посылать людей, которые умели бы не только смотреть, но и видеть, а Жано говорил, что ездить могут все.

— Нет, не все! — горячился Вадим.

— Не ершись, Вадим.

Всегда сдержанный, Вадим великолепно владел собой в любых ситуациях. И только когда речь заходила о России, случалось, срывался.

— Не ершись, Вадим, — со смехом повторила я.

Жано шагнул вперед, отделил меня от Жозефин и Рене, и мы пошли с ним.

В небе снова загорелось: «Лучше здесь, чем напротив», поморгало, поморгало и потухло.

— А хозяин бистро не дурак, — сказал Жано, — метко придумал.

— На то француз. Ваш галльский юмор.

— «Ваш»...

— Не надо, Жано.

Он молча взглянул на меня.

— Не смотри на меня так!

— Прости! Я нечаянно. — И улыбнулся.

— Ладно. Я тебя люблю и могу простить.

— Скажи еще раз, что ты меня любишь.

— Пожалуйста: я люблю тебя, Жано.

Заглянул в глаза и опять улыбнулся.

— Как хорошо, что есть люди, которые не лгут!

— Замечательно, но они встречаются очень редко.

Нас обогнало такси. Шофер помахал нам.

— Серж! — крикнул Жано.

— Ну-ка, остановится? — сказала я.

Жано взял меня за руку, и мы ускорили шаг.

Сергей Кириллович резко осадил у самых кладбищенских ворот, в желтой полосе света, лившегося из широких витрин и стеклянных дверей бистро «Лучше здесь, чем напротив».

Я подбежала и вскочила на подножку автомобиля.

— Вадим Андреевич здесь? — спросил Сергей Кириллович, устало на меня глядя.

— Идет. Там они с Рене и Жозефин.

— Здоро́во, Серж! — Жано вскочил на подножку с другой стороны.

— Как митинг, Жан?

— Отлично.

Он сунул руку в кармашек на дверце, достал черный колпачок, медленно натянул его на щиток счетчика.