*
Еще партия из Бордо. И еще...
Из Орлеана... Реймса... Шалона...
Сталинград дает новый размах французскому Сопротивлению.
«Ни одного дня без удара по нацистам!..» — призывает ФКП.
*
Из «Сантэ» — пятнадцать человек. Из тюрьмы «Фрэн» двадцать пять. Всех — в мужской сектор.
Среди них — священник. Старик едва держался на ногах, путался в длинной сутане.
*
Прорвана блокада Ленинграда... Северный Кавказ... Воронеж...
*
Застопорена очередная отправка в Германию!
Взорван железнодорожный путь.
Вольные стрелки и партизаны, действуйте, друзья!..
В Мон Валериен расстреляли девяносто патриотов. Семьдесят коммунистов.
Мотор запущен...
Всё менее уютно становится им «sous les tois de Paris» — «под крышами Парижа».
*
12 часов. Двое парней, дежурных по кухне, в сопровождении Вилли, солдата внутренней охраны нашего барака, подкатили, как обычно, к нашему настилу тележку с дымящимся котлом и суточным рационом хлеба. Хлеб — немецкий, из Германии. Небольшие буханки с вдавленной посередине датой выпечки — первая половина тридцатых годов. Если такой буханкой стукнуть об пол, то звук — как булыжник о булыжник.
С трудом мы разбиваем буханку, делим на шестерых.
Пока Андре отсчитывает черпаки серо-липкой жижи для каждой пары дежурных, выстроившихся по настилу в длинную очередь, Роже за спиной Вилли успевает передать Мари-Луиз очередной номер нашей подпольной газеты.
Сегодня ее первая страница в траурной рамке. Из тюрьмы «Фрэн» увели и расстреляли еще тридцать патриотов. В правом углу под заголовком древнегалльской вязью:
Gloire a la France eternelle.
Gloire a ceux qui sont morts pour elle!..
(Слава вечной Франции.
Слава отдавшим жизнь за нее!..)
*
Привели старушку. Старушке семьдесят восемь лет. Она заложница.
Пуще всего боится возвращения ей свободы... Освободят — значит внука расстреляли.
*
С утра до ночи набиваем мешки трухой. Можно подумать, что всю Францию они собираются переместить за проволоку.
*
Спозаранку в наряд — мыть принесенные накануне нары.
Нас четверо.
Вышли из полутемного барака и обомлели. От свежего воздуха чуть закружилась голова.
В светлом небе еще висела полная луна. В воздухе — ни шороха. Мы стояли посредине двора и слушали едва уловимые звуки летевших высоко над лагерем галок и молча всматривались в лиловые верхушки далекого леса, в светлые купола Сакре-Кёр и верхушки Нотр-Дам. И когда потом вдруг брызнул свет и торжественно выплыл из-за тучи край солнца — и верхушки леса, и Нотр-Дам, и Сакре-Кёр, и даль, — всё заиграло в радостном свете, я почувствовала новое, неиспытанное чувство радости жизни, и мне почему-то вспомнился Багрицкий: «Смирно! Солнце восходит!..»
Если только постараться забыть про колючую проволоку. Если забыть про колючую проволоку...
*
Чистили двор, мыли вновь принесенные нары.
День как все остальные дни.
*
Ночь.
Читаю Мари-Луиз стихи Есенина. На память.
Рассказываю Аксакова, Чехова, Бунина и сама слышу их, живу рядом с ними.
Нет, человеку никак нельзя жить без родины, как человеку без сердца.
*
Маркиза де Лоттвиль принесла записанную ею для меня клятву. Клятву эту дают при вступлении в маки убежавшие из гитлеровского плена красноармейцы — советские макизары:
«Выполняя свой долг перед Советской Родиной, я обязуюсь честно и верно служить интересам французского народа, на земле которого защищаю интересы своей Родины. Всеми силами буду поддерживать моих братьев французов в борьбе против нашего общего врага — немецких оккупантов».
Каждое слово повторяю. Как молитву...
*
Мари-Луиз мечется в беспокойном сне. С матерью прервана связь. Схватили?!
*
Нары маркизы де Лоттвиль наискосок от моих. Готовясь ко сну, она облачается в роскошную пижаму и накрывает набитый трухой мешок пеньюаром из тяжелого шелка. Я жадно вдыхаю давно забытый аромат духов «Герлен».
*
В наряд с мадам де Лоттвиль за пределы лагеря. Нас сопровождает солдат с автоматом.
Выгружаем солому для тюфяков. Маркиза работает добросовестно.
Черное платье красиво облегает ее неподдающуюся возрасту фигуру.
В лагерь возвращаемся измученные.
Обернулась — и мне:
— Кончится война, отправлюсь к «Антуану» и к «Элизабет Гарден» — приведу в порядок волосы... лицо, тело... прежде чем домой явиться...
*
Доклад о правах советских граждан.
Рассказала всё, что помнила из докладов Вадима, и всё, чему учил меня Вадим.
С меня спрос...
*
Привели двух парижских ажанов. В форме. Взяты на посту.
*
Из Реймса — двадцать пять человек. Много искалеченных.
*
Собрали всё, что только у нас было: отдали свой дневной рацион хлеба и маргарина. Вилли проверил пакет и понес.
Вечером Робер шепнул: товарищи нашли в нашем пакете кусок шпига, сахар, две буханки хлеба и табак... Кто?.. Вилли...
*
Об убийстве полковника СС нам стало известно в тот же день!
*
Пятьдесят заложников перевели в отдельный барак!
Морисона... Робера... Андре... мужа тетушки Адриенн старика Лорана... Зимой привезли их из Шалона-на-Марне: старики хранили оружие в подвале своего домика. Пятьдесят человек...
Барак охраняют вооруженные солдаты.
Всю ночь при малейшем шорохе окрик часовых: «Стой, кто идет?!»
Окрик сопровождается выстрелом.
Барак смертников.
*
Сегодня утром освободили бабушку Амели!..
Внука бабушки Амели схватили в Гренобле.
Расстрелян...
*
Не можем связаться с бараком смертников! Ничего у нас не получается. Всё-таки стараемся.
Вместо Морисона ответственным французского сектора у нас теперь Лемерсье.
Коммунисты ему доверяют.
Молодой, смелый и сильный. Остроумный. Это он, Лемерсье, окрестил в нашей камере угол, где Сюзи помещает старушек, «Проспектом юных».
Любит Чехова.
Лемерсье мне нравится.
*
Вывезли евреев.
В другой лагерь?..
*
«Радио-Москва» — наша подпольная газета — сообщает добрые вести!
«Радио-Москва»...
Ох, как хочется на волю! Зубами бы ее, эту решетку...
*
Ночь как все другие мои ночи. Давно потушен свет.
Я лежала на спине и курила сигарету, — курила так, словно это была последняя сигарета в моей жизни. В камере было тихо: за день натрудились и уснули. Только едва слышное «Pater noster» — «Отче наш» с «Проспекта юных».
И вдруг — рокот самолетов и вой сирены!
Воздушная тревога!
В небе золотые вспышки...
Каждый новый взрыв — надежда!
Напираем на окна, готовы высадить решетки...
Как перепуганные мыши, мечутся по лагерю оловянные солдаты.
Мы радуемся...
*
На вышках удвоили охрану.
*
— Ваше государство первым признало «Сражающуюся Францию» французским правительством и нашего генерала Шарля де Голля главой его, — говорит мне маркиза де Лоттвиль. — Русские первые протянули нам руку, предложили помощь нашим патриотам...
— Моя страна хочет возрождения Франции, мадам.
Она подняла на меня глаза — усталые, очень усталые глаза:
— Битва великая. На переднем крае — русские. Я выражаю им мое уважение.
*
Двое парней из лагерной лавки — кантины.
Принесли заказ: нитки, конверты, мыло...
Их сопровождает унтер. Фамилия унтера — фон Затц. Фон Затц — кандидат искусствоведческих наук.
Ребята располагаются со своим товаром в камере, где старостой Клоди.
Фон Затцу нравится прелестная Клоди.
Сюда собираются старосты от всех камер.
Пока парни раздают им товар и рассчитываются с ними, и принимают и записывают в блокнот новые заказы, фон Затц проводит тридцать — сорок минут в оживленной беседе с прелестной Клоди, забыв на эти полчаса про гитлеровский устав, карающий за потерю бдительности, и геринговское: «Когда я слышу разговоры о культуре, я хватаюсь за пистолет».
