На отлете — опутанный колючей проволокой барак. У входа стоит часовой. Солдат сдает меня часовому, и тут же молодая женщина в лыжном костюме торопливо сбегает по деревянным ступенькам мне навстречу и берет у меня мой чемоданчик, и из барака высыпают женщины и окружают...
Плюхнулась на табурет. Когда я пришла в себя, кто-то растирал мне виски, на коленях возле меня стояла белокурая девушка и натягивала мне на ноги сухие чулки, а на нарах уже висело на гвоздике мое набухшее от дождя пальто, и та, что в лыжном, отстегивала от рукава повязку с «URSS» и мокрую бережно расправила и повесила на гвоздик рядом с пальто.
Ее удивленные глаза.
Всех удивленные глаза.
Я им рассказываю о себе.
— Ты попей горячего, — говорит женщина в лыжном костюме, подвигая ко мне железную кружку.
Сюзанн зовут ее, она тут староста.
Старушка в черной вязаной пелеринке кладет на стол завернутый в чистую тряпочку кусочек хлеба — черный комочек — и темными узловатыми пальцами расправляет на столе тряпицу.
Кто-то кладет на стол сырок, знакомый треугольничек, на серебряной обертке весело смеющаяся корова. И еще кто-то — кусочек сахара, и еще...
Пока я мою над ведром руки, хлопают двери и на стол ложится пакет.
— Ребята ждали, пока сменится фриц. С самого утра караулят. Они сразу узнали.
— Еще раньше нас, — говорит Сюзанн.
— Конвойные... — сливая мне на руки, шепчет Жизель. — Среди них разные.
Я вспоминаю долговязого парня с винтовкой. Он? Может быть.
— Робер просил прийти завтра — они еще соберут.
Я мою руки и всё напряженнее слушаю этот голос. Он кажется мне странно знакомым, этот голос... что-то в нем далекое — точно с другого конца света.
...Мари-Луиз! Мой Гаврош...
Мы стоим и оглядываем друг друга, и обе почему-то смеемся.
Стриженная по-мальчишески, в тяжелых бутсах и лыжных брюках, тоненькая, стройненькая... Гаврош, Гаврош той ночи, когда шли на площадь Репюблик. Боже мой!.. Ночь девятого февраля тысяча девятьсот тридцать четвертого...
— Да, вот еще, чуть не забыла, — Мари-Луиз снимает с моего плеча руку, сует ее в глубокий карман своих штанов и достает оттуда пачку «Голуаз». — Робер сказал, если куришь, парни еще соберут. — И, повернувшись лицом к нарам, где Сюзанн что-то переоборудовала, спрашивает:
— Сюзи, оставим ее у нас, а?
Сюзанн принесла для меня жестяную кружку, ложку, миску и бумажное одеяло.
*
Быстро сгущаются серые сумерки. Уходит день.
— Пойдем с нами к проволоке? — говорит мне Мари-Луиз, — Ребята ходили в наряд, может, сводку достали.
Сгрудились у дверей, перебирают сабо.
— Вот эти возьми, — говорит Жизель, — они маленькие, мы потом достанем соломы из тюфяка. С соломой теплее ногам и спадать не будут.
Рядом женщина присела на корточки и, вынув из своего сабо солому, молча всовывает ее в носок моего.
*
Французский сектор.
Коммунисты и некоммунисты...
Католики протестанты.
Верующие и неверующие.
Ученые и рабочие.
Кюре и ажаны.
Депутаты... сенаторы...
Художники... писатели...
Консьержки... изящные парижанки... монахини...
Франция! Твоя слава...
*
Три ряда колючей проволоки отделяет женскую половину от мужской. По ту и по эту сторону стоят они — озябшие, посиневшие. Переглядываются, перекликаются языком, непонятным для посторонних, таинственными знаками, намеками, словом, понятным только тому, к кому оно обращено.
Часовой медленно шагает вдоль проволоки. Время от времени отгоняет нас подальше от колючего барьера.
— Робер... —тихо зовет Мари-Луиз. Она берет меня за локоть и чуть заметно выставляет мою руку вперед.
— Знаем... еще утром...
Молодой, высокий, в надвинутой на лоб кепке, поеживаясь от холода, Робер ждет, когда солдат отойдет в другой конец.
— Отдохнула? — спрашивает меня Робер.
— Отогрелась? — спрашивает парень рядом.
— Мы завтра пришлем еще.
— Нужны папиросы? — спрашивает еще кто-то.
— Спасибо.
Ребята улыбаются.
Робер глазами показывает на мое «URSS» на рукаве, тряхнул головой: там — порядок! Еще чуть-чуть... немножечко еще...
В воздухе раздается пронзительный свист:
— Ап-пель!
Двор пустеет.
Мужчины небольшими группами направляются к пустырю. Будет перекличка.
В женском лагере переклички нет, и женщины медленно тянутся в барак. Обмениваясь репликами, шумно стряхивают налипшую на сабо грязь, разбредаются по камерам.
Длинный ряд дверей полуслепых каморок выходит на открытый деревянный настил, который тянется вдоль всего барака, от одного его края до другого. В каждую такую каморку нас напихано семьдесят, а то и больше.
*
На пустыре выстроились длинными рядами. Идет перекличка.
Французы...
Их тысячи.
Их считают.
В воздухе несмолкаемый гул — над лагерем кружат немецкие самолеты.
*
Ветер.
Ночь.
Свет давно потушен.
Тишина. Нары. Ряды нар...
Спят закутанные в бумажные одеяла и во всё, во что только можно. В камере отчаянный холод.
Надо мной Жизель. Не спит, ворочается. Стоит ей чуть двинуться, как сверху на меня сыплется отвратительная труха — сыплется в рот, в глаза...
За окном черное небо и луна. Полная, лиловая, холодная.
Кто-то разговаривает во сне. На секунду я даже пугаюсь.
Прожекторы.
Проползают по нарам. По лицам...
Тут и там — шепот.
Парижанки, бордоски, нормандки, бретонки...
Француженки...
*
...Скрипнула дверь. Мари-Луиз. На кончиках пальцев, едва касаясь половиц.
— Обошлось.
Это говорит Мари-Луиз. Она тихонько снимает свои бутсы и забирается на наши сдвинутые нары, и Сюзанн снимает с себя свою вязаную фуфайку и набрасывает ей на плечи, а я кутаю в мое бумажное одеяло ее озябшие ноги.
Мари-Луиз трясет.
Мы нетерпеливо расспрашиваем ее, и шепотом Мари-Луиз нам рассказывает. Слова вырываются из наших ртов в легком облачке пара, как на карикатурах.
Мари-Луиз ходила к проволоке.
По очереди мы по ночам ходим к проволоке.
По двое: товарищ от мужского сектора и от женского.
Крадучись, прижавшись к стене, перебегаем от барака к бараку, ежеминутно рискуя попасть в смертоносную струю прожектора и быть пристреленными на месте, пробираемся к еврейскому сектору и перебрасываем через колючую проволоку пакеты, которые мы получаем от их близких на французский сектор. По списку, по очереди мы уступаем этим людям свое имя и отдаем им право на передачу.
*
Иду в наряд с Мари-Луиз.
Чистим от налипшей грязи настил вдоль барака и двор. Потом набиваем трухой мешки.
Готовят новые бараки.
Сатанеют...
После Сталинграда.
*
В сопровождении солдата Вилли пришел Морисон, староста всего французского сектора, и с ним двое парней. Принесли нам белье заключенных. Стирать и чинить.
Выбрав удобную минуту, Морисон шепнул Сюзи: «Радио-Москва... доблестный вермахт еле ноги уносит...
Морисон — журналист. Член ФКП. В лагере возглавляет подпольную организацию коммунистов.
Морисон и ребята, принесшие белье, и все заключенные мужской половины — заложники.
Каждую минуту любого могут увести и расстрелять.
Просто увести и расстрелять.
Они знают это.
Они балагурят, острят, смеются.
Непостижимо.
*
Из «Сантэ» привезли двадцать женщин.
Художница Клоди...
Маркиза де Лоттвиль...
Консьержка с Менильмонтан...
Монахиня...
Маркизе де Лоттвиль семьдесят лет. Она финансировала отряды маки и возглавляла организацию, снабжавшую бойцов «Сражающейся Франции» фальшивыми документами: «Мои семьдесят лет мне не помеха...»
*
Привели трех старушек.
Еще старушки...
Заложницы.
*
Готовят новые бараки. Целыми днями набиваем мешки трухой. Ребята перетаскивают к нам из мужского сектора столы, скамейки, кружки, миски. Нары. На некоторых вырезано перочинным ножом: «Да здравствует СССР!», «Да здравствует Красная Армия!»
