Удивлённый Глеб Никифорович слез с повозки следом зашёл на мост. Он не понимал причину каприза лошади и стал прыгать на брёвнах, желая проверить их прочность. Брёвна даже не скрипнули, но тут из- под моста через замёрзшую речушку выскочило нечто чёрное, лохматое, страшное, гадкое, на четвереньках. Оно задержалось на несколько секунд, и оглянулось на доктора. И Глеб Никифорович увидел эти прозрачные, светящиеся, завораживающие желтые волчьи глаза... При всём ужасе остального обличья, эти глаза были просто прекрасны... Они манили, от них кружилась голова, ноги подкашивались, и хотелось уйти куда угодно, хоть на край земли, лишь бы они были рядом...

- А ну пошла прочь, нелюдь дикая! - замахнулся на неё дед Семён и топнул ногой. "Нечто" ушмыгнуло так быстро, словно растворилось.

- Садитесь, садитесь, Глеб Никифорович, - услужливо предлагал он, сводя под локоть с моста зачарованного колдовскими глазами доктора.

Врач сел на место, и путь продолжили. Он посмотрел на Пелагею Ивановну и спросил:

- Что происходит? Что это было? Опять они?

Женщина устало кивнула и решила сознаться:

- Повсюду они теперь, доктор. Хоть и сослали их в Нелюдимку, а размножились, гады, и по всем окрестностям шманят, житья не дают.

- Поубивать их надо было тогда, Пелагеюшка! Чего сжалились? Зачем оставили в живых? Они теперь опять кровь нашу пьют... Слышала, у Селивана опять корову угнали? А у Захара - от козы только башка осталась. Ох, был бы я молод - я бы этим уродам показал! А сейчас - чаво?... Только и гляди, как бы самого не сожрали... Надо было тогда сжечь их, когда наша взяла!

- Да чего уж теперь говорить, Семёнушка, - сокрушалась в ответ, глядя обиженно перед собой, Пелагея Ивановна, - раньше надо было думать. Поморить энтих хорьков кровопивушных, да и с концами. Всё бы они не так быстро размножились. А теперь - поспей за ними... Фиг!

- Они ведь для размножения сваво мужика нормального требуют. Со своими оборотнями - ни-ни! Не получается у них, выкидыши, говорят. Такое дело. Выглядят себе молодого - пригожего, и давай его охаживать, в сердце к нему дорожку протаптывать, - рассуждал Семён.

- Как к председателю? - усмехнулся Глеб Никифорович.

- Во-во, как к председателю, - живо согласился Семён, - Знаете, значит, историю эту?... Да, всё началось тогда у нас с председателя. Как храм сгорел, так он нам эту заразу в село и пустил, женившись на оборотне. Быстро она его порешила, но мальчишку от него родила. Так их и не нашли, помнишь, Ивановна? Весь лес облазили, так отомстить за председателя хотели. Но нет, скрылись куда-то, вурдалаки ночные.

- Да, - продолжила вспоминать Пелагея Ивановна, - долго мы о председателе тужили. Но новый-то тоже хороший был, церкву восстановил, школу построил...

- Да, хороший, только люди следом пропадать стали. Помнишь, в лес. Поодиночке боялись ходить? Одни ведь головы, да и то обгрызенные находили... Решили стрелять волков, на них грешили. Постреляли, а на другую ночь Клим приполз, перевёртыш, с простреленным пузом в деревню подыхать... Да Степан ещё стрелянным оказался тогда... он хоть и божился, что на охоту со всеми ходил, а ведь не было его с нами... С волками он бегал, гад. Вот и получил по заслугам. Своих же в лесу рвали, сволочи... Эх...

Дед Семён закурил махорку. Уже подъезжали к больнице.

- Да и жёны у многих этим стали заниматься, - подхватила Пелагея Ивановна, - Она, чтоль, их научила, пока с председателем жила, или сами они оборотились в другую веру... не могу понять. Но ведь и баб после этого ловили, как те кур с перьями жрал. Одна, дура, собаке в глотку вцепилась. Помнишь, Семён?

Семён, видимо, не хотел этого больше вспоминать. Он привёз врача назад, и сейчас уже думал, когда поедет за лекарством для дочери.

- Ну, давай, отец, не хворай! - попрощался с ним напоследок Глеб Никифорович.

- Вы это, Глеб Никифорович, в глаза-то этому чёрту смотрели? - вдруг спросил дед врача. Тот смутился.

- Вы бы в глаза этим зверям не смотрели... Нехорошо это. Загипнотизируют ведь... Вы молодой, сильный, они на вас охотиться могут. Для потомства. Предупреждаю. Не смотрите в глаза, особенно девкам.

И Семён, хлестнув лошадь по крупу, покатил в повозке в обратную сторону. Глеб Никифорович стоял на пороге больнице и долго смотрел ему в след. Лёгкий мерцающий в свете луны снежок, словно пух, опускался с небес и нехотя покрывал землю. Он мечтал ещё покружить, поозоровать, но его снежинки, хаотично вальсируя с лёгкой позёмкой, как, ни сопротивлялись, а все, же беспомощно ложились на землю...

И вдруг Глеб Никифорович услышал высокий протяжный вой, доносившийся откуда-то издалека, как из другого мира. Этот вой был призывной, так зовёт самка верного супруга, и откликнулся в его сердце какой-то непонятной волной радости и приливом надежды. Он сам пока не осознавал, что с ним творилось. Но почему-то захотелось бросить всё и бежать в поисках этого звука; рыть лапами землю, грызть корни, но найти ту, кто его зовёт...

- Глеб Никифорович! - разбудила доктора от грёз медсестра, зовя его через форточку наконец-то зайти с крыльца к себе в кабине, - дед-то утренний - ещё живой... Глаза, говорят, открыл, кушать просит...

Врач зашёл в больницу.

Глеб Никифорович всю ночь не спал. Привезли порезанного в пьяной драке Кузьму, конюха. Пырнул его за околицей Митька-щербатый - местный дебошир и пьяница. Он частенько любил руки распускать и привязываться к людям, когда выпьет, но до поножовщины не доходило. Сейчас же Митька, придравшись к такому же подвыпившему Кузьме, что брат его, Егор, обманул и за какую-то работу денег не дал, полез сначала с кулаками, а в оконцовке пырнул ножичком в брюхо.

Кузнец в смотровом кабинете был возбуждён и возмущался:

- Надо же, сволочь, сразу с ножом! Я ему по морде, кулаком съездил, чтоб не задавался, а он нож выхватил! Убивец! Да я его! Да мы его!...

- Тихо! Тихо! - пыталась уложить на кушетку размахивающего руками пациента санитарка баба Варя, - ишь, разбушевался. Лежи, говорят.

- Ну, сволочь... - цедил сквозь зубы Кузьма, укладываясь на спину и придерживая рукой кровавую рану на животе, - Ну подожди... Мне бы только выбраться... Я тебя!

- Да, - поддакивала баба Варя, - силы побереги! Тебе самому надо вылечиться. Мстить он собрался...

Глеб Никифорович осмотрел зандом рану, выяснив, что она является проникающей, и взял больного в операционную.

Через час, после окончания ревизии брюшной полости, ушивания раны брыжейки и большого сальника, когда хирург размылся и хотел пойти отдохнуть, ему доложили, что затемпературил ранее прооперированный дед Назар, стал жаловаться на боли в животе. Пришлось, после осмотра, взять на операцию и его, с подозрением на несостоятельность межкишечного анастомоза, либо межкишечный абсцесс.

Освободился Глеб Никифорович только под утро. Невыспавшийся, уставший, он зашёл к себе в кабинет. Там уже вовсю генералила не по годам шустрая Пелагея Ивановна, щедро разведя в тазу хлорку и отдраивая и оттирая подоконники, стены, лотки и прочую медицинскую утварь. На полу стояли тазики и вёдра, полкабинета уже блестело, а Пелагея Ивановна с тряпкой в руках довольно любовалась результатом своего труда.

- А, пришли, доктор! - радостно поприветствовала она хирурга, - Ну как там Назар? Жить-то будет?

Глеб Никифорович, осторожно переступая тазики и вёдра, пробирался к своей комнате.

- Не знаю, Пелагея Ивановна. Тазовый абсцесс, промыл, задренировал. Посмотрим... - грустно отчитался он.

- Дай Бог, чтоб пожил ещё Назар...- вздохнула Пелагея, - мы ведь с ним одногодки... Ой, да что это я?... Глеб Никифорович, вы ложитесь там, в комнатке, отдыхайте, я вам мешать не буду. Если уж кто тяжёлый иль срочный поступит - разбужу.

Глеб Никифорович улёгся, не раздеваясь, на кровать, подложив руку под голову. Тело от переутомления трясло, в голове шумело, он чувствовал перевозбуждение и подумал, что сейчас заснуть не сможет. На ум пришёл тот странный волосатый пациент с пулевым ранением бедра, куда его возили недавно в ночь. Не зная его судьбу, хирург спросил: