Монаха, сопровождавшего нас, звали Жан Мари; он показался мне самым кротким и услужливым созданием, какое я когда-либо видел. На его обязанности лежало встречать путников, прислуживать им и показывать монастырь тем из них, кто этого пожелает. Прежде всего он угостил нас ликером, приготовленным монахами и предназначенным для того, чтобы согреть путников, продрогших на морозе или вымокших под дождем; как раз в таком положении находились и мы, и, наверно, никогда еще не случалось с большей пользой применить святой эликсир. И правда, едва мы проглотили несколько его капель, как нам показалось, что в желудке у нас запылал огонь, и мы принялись бегать по комнате точно одержимые, требуя воды; если бы в эту минуту брату Жану Мари пришло в голову поднести зажженную свечу ко рту любого из нас, то мы, пожалуй, стали бы изрыгать пламя подобно Каку.

Между тем огромный камин озарился огнем, а на столе появились молоко, хлеб и сливочное масло: картезианские монахи не только сами постятся весь год, но и заставляют поститься своих гостей.

Когда наш более чем скромный ужин подходил к концу, монастырский колокол возвестил сбор к заутрене. Я спросил брата Жан Мари, можно ли мне присутствовать на богослужении. Он ответил, что хлеб и слово Божье принадлежат всем христианам. Итак, я отправился в монастырь.

Вероятно, я отношусь к числу тех людей, на кого облик предметов внешнего мира влияет особенно сильно, и среди них, пожалуй, наибольшее впечатление производят на меня церковные здания. Что же касается монастыря Ла-Гранд-Шартрёз, то он отличается таким мрачным величием, какое нигде больше не встречается. Его насельники составляют единственный монашеский орден, переживший все революции во Франции; этот орден — все, что уцелело от верований наших отцов, это последний оплот религии среди захлестнувшего нашу землю неверия. И все же день ото дня религиозное равнодушие подтачивает святую обитель изнутри, подобно тому, как время разрушает ее снаружи: вместо четырехсот монахов, обитавших в его стенах в XV веке, теперь в нем осталось всего двадцать семь. И поскольку за последние шесть лет монастырская община не пополнилась ни одним новым монахом, а два послушника, принятые за это время, не смогли вынести строгостей послушничества, то, вероятно, орден станет все больше угасать по мере того, как смерть будет стучаться в двери келий, ведь никто не придет на смену умершим, а самый молодой из монахов, переживший всех остальных, запрет изнутри дверь обители, почувствовав, что час его пробил, и живым ляжет в вырытую им самим могилу, ибо назавтра рядом не будет рук, чтобы положить его туда.

По тому, что написано мною выше, читатель должен был понять, что я не из тех путешественников, кто выказывает притворный восторг, любуется по совету проводника тем, чем положено любоваться, и лицемерно делает вид, будто он испытывает при виде людей и местностей, которыми принято восхищаться, чувства, каких нет в его душе; нет, я разобрался в своих впечатлениях и открыто вынес их на суд моих читателей; быть может, я плохо рассказал о своих переживаниях, но я рассказал лишь о том, что переживал на самом деле. И мне поверят, если я скажу, что раньше мне не доводилось испытать чувства, подобного тому, какое овладело моим сердцем, когда я увидел, как в конце огромного готического коридора, длиною в восемьсот футов, открылась дверь кельи и из-под аркад, потемневших от времени, вышел белобородый монах, одетый в рясу, какую носил еще святой Бруно: ни единая складка не изменилась за восемь веков, прошедших с тех пор. Святой муж, величественный и спокойный, шествовал среди светлого круга, отбрасываемого дрожащим огоньком лампы, которую он держал в руке, тогда как впереди и позади него все было погружено во мрак. Когда он направился ко мне, ноги у меня подкосились и я упал на колени; увидев меня в этой позе, он подошел ко мне и с выражением доброты на лице, воздев руки над моей склоненной головой, произнес:

— Благословляю вас, сын мой, если вы верите, благословляю и в том случае, если вы не верите.

Смейтесь, если хотите, но в эту минуту я не отдал бы его благословение и за королевский трон.

Когда монах двинулся дальше, я поднялся с колен. Он шел в церковь, и я последовал за ним. В церкви меня ждало еще одно незабываемое зрелище.

Вся маленькая община, состоявшая лишь из шестнадцати отцов и одиннадцати братьев, собралась в часовне, которую освещала лампа, прикрытая черной прозрачной тканью. Один монах служил, все остальные внимали ему, но не сидя и не стоя на коленях: они простерлись ниц и прижались лбом и ладонями к мраморному полу; откинутые назад капюшоны позволяли видеть их бритые головы. Здесь были и молодые люди, и старцы. Они пришли в монастырь, движимые разными побуждениями: одних привела сюда вера, других — горе, третьих — снедающие их страсти, четвертых — возможно, преступление. У некоторых в височных артериях так бурно пульсировала кровь, словно по жилам у них струился огонь: эти плакали; другие, видимо, едва ощущали движение своей охладевшей крови: эти молились. О, какая интересная книга получилась бы, если описать историю каждого из этих людей!

Когда заутреня кончилась, я попросил разрешения осмотреть монастырь ночью: у меня были опасения, что наступивший день изменит ход моих мыслей, а мне хотелось видеть святую обитель, пребывая в том же душевном настроении. Брат Жан Мари взял в руки лампу, дал мне другую, и мы начали наш обход с коридоров. Как я уже говорил, коридоры эти огромны: они такой же длины, как собор святого Петра в Риме, и ведут в четыреста келий; в прежнее время все эти кельи были заселены, а теперь триста семьдесят три из них пустуют. Каждый монах написал на двери своей кельи свое самое любимое изречение, либо придуманное им самим, либо взятое из какой-нибудь душеспасительной книги. Вот те из них, которые показались мне наиболее примечательными:

AMOR, QUI SEMPER ARDES ET NUMQUAM EXTINGUERIS,

ACCENDE ME TOTUMIGNE TUO.[39]

В УЕДИНЕНИИ ГОСПОДЬ ОБРАЩАЕТСЯ К СЕРДЦУ ЧЕЛОВЕКА,

В ТИШИНЕ ЧЕЛОВЕК ОБРАЩАЕТСЯ К СЕРДЦУ ГОСПОДА.

FUGE, LATE, ТАСЕ.[40]

ПОЗНАТЬ СОЗДАТЕЛЯ ТЕБЕ НЕ ПО УМУ:

ТЫ БОГОМ СОТВОРЕН, ЧТОБ ЖИТЬ В ЛЮБВИ К НЕМУ.[41]

ЧАС ПРОБИЛ, ОН УЖЕ ПРОШЕЛ.

Мы вошли в одну из пустовавших келий: монах, живший в ней, умер пять дней тому назад. Все кельи похожи друг на друга, во всех имеются две лестницы — одна ведет наверх, другая — вниз. На верхнем этаже находится небольшое чердачное помещение, а в среднем этаже — комната с камином, возле которой расположен рабочий кабинет. В кабинете, на письменном столе, еще лежала книга, открытая на той странице, где остановились в последний раз глаза умирающего: это была «Исповедь святого Августина». К комнате с камином примыкает спальня; ее обстановку составляют лишь молитвенная скамейка и кровать с соломенным тюфяком и шерстяными простынями; кровать имеет две створки, которые можно закрыть, когда человек ложится спать. (И тут я понял, что имел в виду немец, уверяя меня, что картезианские монахи спят в шкафу.)

В нижнем этаже помещается мастерская с токарными и слесарными инструментами: монахам разрешается посвящать два часа в день какому-нибудь ремеслу и один час возделыванию небольшого сада, прилегающего к мастерской, — это единственное дозволенное им развлечение.

Мы осмотрели также зал главного капитула и увидели там портреты генералов ордена: от святого Бруно, его основателя[42], скончавшегося в 1101 году, до Иннокентия Ле Массона, скончавшегося в 1703-м; затем, вплоть до отца Жана Батиста Мортеза, нынешнего генерала ордена, череда портретов прерывается. В 1792 году, когда монастыри подверглись разорению, картезианские монахи покинули Францию, и каждый унес с собой один из этих портретов. Но впоследствии монахи вернулись в монастырь, и портреты были водворены на место: ни один не пропал, так как те монахи, что умерли на чужбине, заранее позаботились о том, чтобы реликвии, которые они обязались хранить, не затерялись. В наше время коллекция снова полна.