— Да, сударь.

— Что ж, принесите запасной ключ.

Служанка повиновалась; для меня настала минута испытания: если хозяин гостиницы нарушит мои наставления, я пропал. В комнате воцарилась полнейшая тишина, нарушаемая лишь нашим несчастным компаньоном, в нетерпении стучавшем ногою об пол и бормотавшем сквозь зубы:

— Эту глупую болтунью только за смертью посылать!.. Что она может делать там так долго, спрашиваю я вас… Вот увидите, она не найдет ключ… Ах, слава Богу!

Последний возглас, как нетрудно догадаться, был вызван возвращением служанки, вновь остановившейся перед закрытой дверью.

— Ну же! В чем дело?

— Сударь, как нарочно, мы никак не можем отыскать запасной ключ.

— Черт возьми! Уж не проделки ли это дьявола?.. Да-да… смейтесь, господа… Проклятье! Все это так забавно, особенно для меня… Так вот, хочу вас сразу предупредить: мне нужен матрас, и либо вы отдадите мне его добровольно, либо я отберу его силой.

В ответ на эту угрозу прогремело воинственное «Ура!» счастливых обладателей матрасов, и каждый крепко вцепился в свое ложе.

— Сколько матрасов вы принесли?

— Пять.

— Видите, господа, без сомнения, у кого-то из вас два матраса.

На этот раз крики протеста прозвучали еще решительнее и энергичнее.

— Отлично; но я докопаюсь до истины. Принесите мне коробок спичек.

Эта просьба свидетельствовала о каком-то замысле, суть которого я не мог понять, но его возможный результат заставил меня задрожать. Служанка вернулась с коробком спичек.

— Отлично. Просуньте спичку в замочную скважину.

Просьба была выполнена.

— Теперь подожгите конец спички со своей стороны. Так, великолепно!

Я следил за этой операцией с вполне понятным интересом. По ту сторону двери зажегся крохотный голубоватый огонек, затем он пропал на мгновение, скрывшись внутри дверного полотна, и вновь показался, но уже с нашей стороны, сверкающий как звездочка. Что за дурацкое изобретение эти спички!

Говоря откровенно, я совершенно не представлял себе, как мне удастся выпутаться из этой истории и оценят ли мои новые товарищи устроенный мною розыгрыш, и потому на всякий случай отвернулся к стене, чтобы иметь возможность приготовить небольшую вступительную речь.

Тем временем от пламени спички загорелся фитиль лампы и комната осветилась. Я слышал, как каждый из присутствующих приподнялся на своем матрасе, чтобы осмотреться. В тот же миг раздался общий возглас удивления, а затем послышался звучный голос, загремевший, словно в Судный день, и произнесший страшные слова:

— Нас здесь шестеро.

За первым голосом раздался второй:

— Господа, давайте проведем поименную перекличку.

— Да, поименную перекличку.

Тот, кого утрата собственного ложа сделала лицом, наиболее заинтересованным в итогах предстоящей проверки, тут же приступил к делу.

— Начнем с меня: Жюль де Ламарк, здесь.

— Карон, врач, здесь.

— Шарль Суассон, домовладелец, здесь.

— Огюст Ремоненк, креол, здесь.

— Оноре де Сюсси…

При этом имени я живо повернулся лицом к присутствующим.

— Кстати, мой дорогой де Сюсси, — обратился я к говорившему, протягивая ему руку, — я могу сообщить вам новости о вашей сестре, госпоже герцогине О… Я видел ее всего неделю назад в Женеве: выглядела она великолепно.

Легко представить, какое ошеломляющее действие произвело мое появление на сцене. Взоры всех присутствующих устремились на меня.

— Ах, черт возьми! Это же Дюма! — вскричал Сюсси.

— Да, это я, собственной персоной, мой дорогой друг. Не соблаговолите ли вы представить меня этим господам? Я буду рад познакомиться с ними.

— Разумеется.

Де Сюсси взял меня за руку:

— Господа, имею честь…

Каждый вставал со своего ложа и учтиво приветствовал меня.

— А теперь, господа, — сказал я, повернувшись к тому, чей матрас мне пришлось присвоить, — позвольте мне вернуть вам ваше ложе, но при условии, что вы мне разрешите добавить к вашим пяти матрасам еще один.

Ответом мне послужило общее согласие. Я открыл дверь и через десять минут мне принесли матрас, которым я владел отныне уже на законных основаниях.

Мои новые товарищи направлялись, как и я, к перевалу Большой Сен-Бернар. Они заказали для себя два экипажа и предложили мне место в одном из них, на что я согласился. Служанке было велено разбудить нас на следующий день, в шесть часов утра. Путь предстоял долгий: от Мартиньи до монастырского приюта десять льё, но только первые семь можно проделать в повозке, а дальше дорога становится непроезжей. Каждый из нас понимал, что необходимо хорошо выспаться, так что всю ночь мы проспали мертвым сном.

Утром, в семь часов, четверо из нас уселись в узкую повозку из числа тех, которые, после того как в них кладут две поперечные доски, торжественно именуются шарабаном, а двое разместились в одной из тех небольших швейцарских колясок, что, словно крабы, передвигаются боком. На свою беду, я занял место в шарабане.

Не проехали мы и десяти шагов, как я, обратив внимание на манеру нашего возницы править лошадью, высказал ему замечание:

— Друг мой, да вы пьяны?

— Так оно и есть, но бояться нечего, хозяин.

— Отлично! По крайней мере, известно, с какой стороны ждать неприятностей.

Все шло прекрасно, пока наш путь пролегал по равнине, и мы только посмеивались, глядя, как лошадь и повозка выписывают легкие зигзаги; но когда мы, миновав Мартиньи-ле-Бур и Сен-Браншье, стали въезжать в долину Антремон и увидели узкую дорогу, круто поднимавшуюся в гору, настоящую альпийскую дорогу: с одного края над ней нависал отвесный, словно стена, склон, а у другого края тянулась глубокая пропасть, — наше веселье несколько поутихло, хотя лошадь и повозка продолжали выписывать ничуть не меньшие зигзаги, и тогда мы сделали кучеру второе замечание, прозвучавшее гораздо энергичнее первого:

— Проклятье! Вы же нас опрокинете!

Возница с такой силой стегнул кнутом лошадь, что чуть не содрал с нее шкуру, и ответил нам своим излюбленным выражением:

— Бояться нечего, хозяин.

Однако на этот раз, явно желая нас подбодрить, он прибавил:

— Ведь здесь прошел Наполеон.

— Это исторический факт, который я не собираюсь оспаривать, но Наполеон сидел верхом на муле, а его погонщик не был пьян.

— На муле!.. Что вы смыслите в этом?.. Под ним была мулица…

Лошадь летела, словно ветер, а кучер продолжал разглагольствовать; повернувшись к нам лицом, он даже не удосуживался хотя бы время от времени поглядывать на дорогу:

— Да, под ним была мулица, а свидетелем тому являлся Мартен Гроссейе из Сен-Пьера, который служил у Наполеона проводником и составил на этой службе состояние.

— Осторожнее, кучер!..

— Бояться нечего!.. Первый консул выслал ему из Парижа деньги на дом с четырьмя арпанами земли.

— Ой-ой-ой!

Это колесо нашей повозки оказалось так близко от обрыва, что Ламарк и де Сюсси, сидевшие на доске, край которой выступал за пределы шарабана, буквально повисли над пропастью глубиной в полторы тысячи футов.

Шутка принимала весьма дурной оборот. С риском покалечить себе ноги, которые могли попасть под колеса повозки, я спрыгнул с нее на землю и остановил лошадь, схватив ее под уздцы. До нас донеслись крики наших товарищей: следуя за нами во втором экипаже и ничего не понимая в той опасной игре, какую мы вели с самого начала, они сочли нас погибшими.

— Бояться нечего, здесь прошел Наполеон. Бояться нечего! — продолжал повторять кучер.

Каждое слово этого нескончаемого припева сопровождалось ударами кнута, от которого доставалось и лошади, и мне; разъяренное животное стало пятиться и вставать на дыбы, и шарабан вновь завис над ужасным ущельем. Момент был критическим; мои товарищи в шарабане понимали это лучше, чем кто бы то ни было, и потому, движимые инстинктивным чувством самосохранения, они приняли жестокое решение: кучера схватили поперек туловища, стащили с козел и бросили на дорогу, куда он тяжело рухнул, запутавшись, словно Ипполит, в вожжах, все еще остававшихся у него в руках. Лошадь, от природы обладавшая самым смирным нравом, тут же успокоилась; наши товарищи в шарабане воспользовались передышкой и спрыгнули на землю; таким образом, все мы, кроме нашего проклятого кучера, оказались на ногах и, живые и невредимые, стояли посреди дороги.