На следующее утро, проснувшись раньше всех и тут же поднявшись, я вышел из нашего укрытия; с первого взгляда мне стало ясно, что погода испортилась на весь день, и я немедленно вернулся назад, с сомнением качая головой.

— Что случилось, Кутте? — спросил меня Девуассу.

— А то, — ответил я, — что ветер переменился и дует с юга.

И в самом деле, ветер дул с южной стороны, гоня перед собой снежную пыль. При виде этой картины мы с проводниками переглянулись и по общему согласию решили не идти дальше. Мы стойко стояли на своем, несмотря на настойчивость доктора Гамеля, требовавшего продолжить восхождение; однако он добился от нас лишь обещания, что мы останемся в горах до следующего дня, прежде чем спускаться в деревню. День прошел невесело; снеговые тучи, вначале закрывавшие лишь вершину Монблана, постепенно спускались все ниже, и вскоре хлопья снега закружились над нашим лагерем, словно друзья, которые считают своим долгом стучаться в дверь нашего дома, предупреждая нас об опасности.

Наступила ночь. Мы сделали те же приготовления, что и накануне, и провели ее так же, как и предыдущую. Утром, едва рассвело, мы увидели, что погода все такая же ненастная, как и накануне; посовещавшись минут десять, мы решили вернуться в Шамони и сообщили о нашем решении доктору Гамелю, но тот категорически ему воспротивился. Мы находились в полном его распоряжении, наше время и наша жизнь целиком принадлежали ему, ведь он платил нам за это. Поэтому мы не стали настаивать на своем, однако бросили жребий, чтобы выбрать того из нас, кто вернется в Шамони за съестными припасами: жребий пал на Жозефа Фоллиге, Жака Кутте и Пьера Фавре, и они немедля отправились в путь.

В восемь часов утра доктору Гамелю, раздраженному упрямством природы, уже оказалось мало оставаться долее на месте привала, и он стал настаивать, чтобы мы продолжили подъем на вершину Монблана. Если бы эта мысль пришла в голову кому-нибудь из нас, мы сочли бы его помешанным и связали бы ему ноги, чтобы он не мог сделать и шага; но доктор был иностранец, он не был знаком с опасными капризами гор, и потому в ответ мы сказали ему лишь, что продолжать восхождение, пренебрегая предостережением, которое небо посылает земле, значило бы бросить вызов Провидению и искушать Господа. Доктор Гамель топнул ногой, повернулся к полковнику Андерсону и пробормотал сквозь зубы: «Трус ы».

Тут уж пришлось отбросить все сомнения и колебания: каждый из нас молча занялся приготовлениями к дальнейшему подъему, и несколько минут спустя я уже спрашивал доктора Гамеля, готов ли он следовать за нами; затаив в душе обиду, он лишь кивнул в знак согласия; мы тронулись в путь, так и не дождавшись своих товарищей, спустившихся в деревню.

Против всех ожиданий наше дальнейшее восхождение вначале шло без происшествий; мы благополучно добрались до Малого плато и, преодолев Дом-дю-Гуте, вновь спустились на Большое плато. По левую руку от нас тянулась огромная трещина, имевшая не менее шестидесяти футов в ширину и ста двадцати в длину, а по правую — нависавшая над нашими головами отвесная стена Монблана высотой в тысячу футов; под ногами у нас лежал слой рыхлого снега, выпавшего ночью, толщиной в двенадцать или пятнадцать дюймов, и мы проваливались в него по колено. Подул ветер, порывы которого грозили усилиться по мере нашего подъема в горы. Вытянувшись цепочкой, мы двигались в следующем порядке: Огюст Терра был первым, Пьер Каррье вторым, а Пьер Бальма третьим; за ними шли Матьё Бальма, Жюльен Девуассу и я; примерно в шести шагах за нами следовали Давид Кутте и Давид Фоллиге; замыкали нашу колонну полковник Андерсон и доктор Гамель: они шли по нашим следам, что облегчало им путь.[32]

Эта мера предосторожности, принятая ради нашей же безопасности, вероятно, и погубила нас; ступая друг за другом, мы оставляли за собой в этом совсем свежем, только что выпавшем и еще не успевшем слежаться снегу борозду, подобную следу от плуга; теперь снежный пласт неизбежно должен был заскользить вниз, ибо на крутом склоне он не мог более сохранять устойчивое равновесие.

И в самом деле, внезапно раздалось как бы глухое ворчание невидимого водного потока; в тот же миг на всем склоне, начиная от его вершины и вплоть до того места, где от наших следов образовалась рытвина глубиной около десяти — двенадцати дюймов, снег пришел в движение; тотчас же я увидел, как четверо из пяти человек, шедших впереди меня, упали на спину, и лишь один из них, как мне показалось, смог устоять на ногах; затем я ощутил, как мне самому не удается удержаться на ногах, и я упал, крича изо всех сил:

«Лавина! Лавина! Мы пропали!..»

Я почувствовал, что скольжу вниз с огромной скоростью, и, катясь словно пушечное ядро, за минуту преодолел, должно быть, около четырехсот футов. Внезапно я ощутил, что под ногами у меня пустота, а падение мое стало почти отвесным. Помню, я еще едва успел вымолвить:

«Господи, сжалься надо мной!»

В тот же миг я оказался на дне расселины; подо мной был слой снега, в который, судя по звуку, почти тотчас же провалился еще один из моих товарищей, хотя было непонятно, кто именно.

На какое-то мгновение я был совершенно оглушен своим падением; затем я расслышал у себя над головой голос моего брата Давида Кутте, жалобно причитавшего:

«О брат мой! Бедный мой брат! Мой брат погиб!»

«Нет! — крикнул я ему. — Нет, я здесь, Давид, и рядом со мной еще кто-то. А Матьё Бальма погиб?»

«Нет, дружище, нет, — отозвался Бальма, — я жив и сейчас помогу тебе выбраться оттуда».

В ту же минуту, соскользнув по стене расселины, он упал рядом со мной.

«Сколько погибло?» — спросил я у него.

«Трое, раз один из наших здесь, рядом с тобой».

«И кто же погиб?»

«Пьер Каррье, Огюст Терра и Пьер Бальма».

«А сами господа не пострадали?»

«Хвала Господу, нет!»

«Ну что ж, постараемся вытащить отсюда того, кто на моих глазах упал вместе со мной и не должен быть далеко отсюда».

И в самом деле, обернувшись, мы заметили руку, торчавшую из снега — это была рука нашего бедного товарища. Мы потянули ее, чтобы освободить из-под снега его голову: он был еще в сознании, однако не мог говорить, и лицо у него посинело, как у человека, которому не хватает воздуха; тем не менее несколько секунд спустя он уже стоял на ногах. Мой брат кинул нам небольшой топорик, с помощью которого нам удалось прорубить во льду ступени; затем, когда мы поднялись по ним достаточно высоко, наши товарищи протянули нам свои палки и вытащили нас из расселины.

Едва выбравшись наверх, мы увидели доктора Гамеля и полковника Андерсона; они принялись пожимать нам руки, повторяя при этом:

«Вперед, смелее! Двое уже спасены, спасем же и остальных».

«Остальные погибли, — ответил им Матьё Бальма, — я видел, как они упали вот здесь».

Он подвел нас к середине расселины, и мы ясно увидели, что никакой надежды спасти их нет: наши бедные друзья лежали под слоем снега толщиной, наверное, в двести футов. Пока мы его раскапывали нашими палками, каждый рассказывал, что ему пришлось пережить. Когда все стали падать, лишь одному Матьё Бальма удалось удержаться на ногах: это был крепкий парень недюжинной силы; почувствовав, что рыхлый снег заскользил у него под ногами, он воткнул свою палку в старый слежавшийся пласт и, подтянувшись на ней благодаря силе рук, смотрел, как под ним около двух минут шла эта лавина длиною в полульё, с оглушительным шумом уносившая с собой его брата и его друзей. На мгновение ему показалось, что спасся он один, так как из нас десяти лишь он один остался стоять на ногах.

Первыми поднялись оба путешественника. Бальма крикнул им:

«А что с остальными?»

В эту минуту из снега выбрался Давид Кутте.

«Я видел, как остальные скатились в расселину», — сказал он.

Бросившись к краю обрыва, он ногой задел Давида Фоллиге, который все еще не мог прийти в себя после падения.

«А вот и еще один, — сказал он, — значит, погибли всего пятеро, и среди них мой брат, мой бедный брат!»