Хотя у меня уже сложилась привычка не доверять собственному зрению, определяя расстояния среди этих громад, я все же испытал немалое удивление, вдруг обнаружив, что стою на краю глубокого провала, как если бы земля внезапно ушла у меня из-под ног. Прямо подо мной, на глубине двух тысяч футов, извивался и сверкал тонкий, словно те нити паутинки, какие на исходе лета уносит ветер, горный поток: сбегая с ледника Триан, он прихотливо змеится по всей долине, а затем рассекает гору от вершины до основания и впадает в Рону, исчезая в ее водах между Ла-Веррери и Вернайя. Несколько разбросанных по его берегам домов под серыми крышами казались огромными неповоротливыми жуками-скара-беями, прогуливающимися по равнине, тогда как от противоположных концов этого подобия деревни отходили две дороги, едва различимые невооруженным глазом; обе они вели в Шамони: одна шла через Ла-Тет-Нуар, а вторая — через перевал Бальм. Наш путь лежал через перевал.
Мы спустились в долину. Проводник посоветовал мне сделать остановку в какой-то деревенской лачуге, затерявшейся на краю дороги и гордо именовавшейся гостиницей. По словам проводника, такая передышка была нужна, чтобы набраться сил перед оставшимися двумя третями пути, ведь единственное жилище, которое встретится нам в дальнейшем, отстоит отсюда на три льё и находится в седловине перевала Бальм. Признаться, из всего этого мне стало понятно лишь, что он изнывает от жажды.
Нам подали бутылку местного вина, назначив за него такую цену, словно это было бордо; ни один парижанин не согласился бы заправить им салат, но мой валлийский проводник с наслаждением осушил ее до дна. К счастью, я нашел в этой гостинице то, что можно найти повсюду в Швейцарии, — кружку превосходнейшего молока, в которое я добавил несколько капель киршвассера. Для человека, которому предстояло пройти еще шесть здешних льё, это была довольно скудная трапеза. Проводник, заметивший мое беспокойство и догадавшийся о его причине, поскольку он видел, как я самым жалким образом макаю в этот кисловатый напиток корку хлеба, твердого и серого, словно кусок пемзы, поспешил несколько развеять мое уныние, заверив, что в гостинице на перевале Бальм мы сможем рассчитывать на более изысканные блюда. Я попросил Господа внять этим словам, и мы продолжили путь.
Спустя полчаса мы подошли к опушке елового леса, и я обратил внимание, что дорога в этом месте обрывалась. Проводник не обманул меня: впереди нас ждали настоящие трудности. Однако в дальнейшем на моем пути встречалось еще столько опасных переходов и крутых склонов, о которых мне предстоит рассказать, что об этом подъеме я скажу лишь для того, чтобы читатель мог получить о нем общее представление. Мы ступили на крутой склон ущелья: справа от нас лежала пропасть глубиной в пятьсот или шестьсот футов, а над пропастью нависала отвесная скала, которую местные жители называют пиком Иллье и которая не так давно получила широкую известность после того, как в 1831 году один англичанин, пожелавший добраться до ее вершины, сорвался и разбился насмерть. Проводник показал мне то место на скале — оно находилось примерно на уровне двух третей высоты пика, — где нога несчастного лишилась опоры; то ужасное расстояние, какое пролетело его тело, перескакивая с выступа на выступ, будто живая лавина; и наконец, то место на дне пропасти, куда упала отвратительная бесформенная масса плоти, уже не имевшая ничего общего с человеческим обликом.
Подобного рода истории, и без того малопривлекательные, производят еще более гнетущее впечатление, когда их рассказывают на том месте, где они случились; вряд ли путешественник, каким бы хладнокровным он ни был, будет ободрен, узнав, что там, где он стоит, у кого-то другого соскользнула нога и этот другой разбился насмерть. Впрочем, проводники не скупятся на подобные рассказы; тем самым они косвенным образом дают путешественникам совет не предпринимать без их участия никаких рискованных шагов.
Тем временем там, откуда упал англичанин, носился сломя голову, перепрыгивая с выступа на выступ, какой-то пастух со своим козьим стадом, и при каждом его прыжке вниз летел камень, в своем падении увлекавший за собой другие камни. Катясь, они вырывали из лунок небольшие валуны, а те, в свою очередь, сдвигали с места более крупные; в итоге вся эта лавина неслась со все возрастающей скоростью вниз по горному склону, грохоча, словно град по крыше; затем, после непродолжительного затишья, она с глухим шумом обрушивалась в поток, несшийся по дну оврага с отвесными склонами, который отделял одну гору от другой. Пастух, удвоив ловкость и скорость своих движений, на протяжении еще полульё следовал так за нами по склону, лежавшему напротив того, по которому шли мы, хотя у него не было явных причин делать это, за исключением желания продлить удовольствие, какое вполне очевидно для него доставляли мне его ловкость и отвага горца.
С какого-то времени воздух стал свежее; дорога неизменно шла вверх, и мы находились уже на высоте около семи тысяч футов над уровнем моря; большие пятна снега, местами попадавшиеся нам на пути, свидетельствовали о том, что мы приближаемся к зоне ледников, где он никогда не тает. Ели и буковые деревья остались внизу, на лесистом склоне Маньена; в тех местах, куда мы поднялись, были только пастбища. Время от времени дул холодный ветер, и тогда пот, выступавший от усталости у меня на лбу, вдруг превращался в лед. Наконец, с искренней радостью я услышал от проводника, что мы вот-вот должны увидеть гостиницу, находящуюся на перевале Бальм; несколько минут спустя я и в самом деле заметил, как в седловине горы, отделяющей долину Шамони от долины Триан, вначале возникла, отчетливо вырисовываясь на фоне голубого неба, красная крыша этого благословенного дома; затем я увидел его белые стены, казалось, на глазах выраставшие из земли по мере того, как мы поднимались все выше; наконец, стали видны ступени крыльца, на которых сидела рыжая собака: она приветливо подбежала к нам, сверкая глазами и размахивая пылающим хвостом, словно приглашая нас зайти отдохнуть под кровом ее хозяина.
— Спасибо, дружище, спасибо! Мы идем!
Я так мечтал поскорее обрести тепло очага и найти стул, что спешно проследовал в дом, даже не бросив взгляда на прославленную долину Шамони, прямо от порога гостиницы открывавшуюся взору во всей своей красоте и всей своей протяженности.
Когда холод и голод, эти два смертельных врага путешественника, немного отступили и любопытство вновь взяло верх, я попросил проводника отвести меня, крепко зажмурившегося, на то место, откуда было удобнее всего охватить одним взглядом двойную горную цепь Альп, и вскоре оказался на площадке, расположенной достаточно высоко, чтобы ничего не упустить из этого зрелища. Тогда я открыл глаза и, как если бы занавес поднялся над великолепной декорацией, с наслаждением, к которому примешивался ужас от ощущения себя песчинкой среди этих величественных громад, окинул взором всю эту необъятную панораму, на которой заснеженные куполообразные вершины, высившиеся над долиной с ее пышной растительностью, казались летним дворцом бога зимы.
И в самом деле, насколько хватало глаз, вокруг виднелись лишь нагие пики, с каждого из которых спускались вниз, словно волочащийся шлейф мантии, сверкающие волны ледников. Это были и те вершины, что выше всех устремлялись в небо: пик Ле-Тур, пик Верт или пик Ле-Жеан; и те ледяные моря, что опаснее всех угрожающе нависали над долиной: ледники Аржантьер, Боссон, Та-конне. А дальше, на горизонте, закрывая его собой, словно последняя вершина той горной цепи, которую он заслоняет от нас своей громадой и которая устремляется к Пиренеям, высился, господствуя над всеми пиками и вершинами и возлежа, словно белый медведь во льдах полярного моря, родной брат Чимборасо и Имауса, король вершин Европы — Монблан, самая верхняя ступень земной лестницы, с помощью которой человек приближается к небу.
Целый час я простоял, созерцая это зрелище, ощущая себя раздавленным им и не замечая, что температура воздуха не превышала четырех градусов мороза.
