— Четыреста пятьдесят семь. Вниз одна за другой ведут пятьдесят две лестницы. Из них пятьдесят одна лестница насчитывает, каждая, четырнадцать ступеней, а пятьдесят вторая, последняя — восемнадцать.
— И это означает, говорите вы, что у меня под ногами в данную минуту четыреста пятьдесят семь футов пустоты?
— Если считать по прямой.
— И если моя лестница сломается?..
— … то высота, с которой вы упадете, будет на сто футов больше, чем если бы вы упали со шпиля Страсбургского собора.
Он еще не успел договорить, как я, пребывая в убеждении, что помощь обеих моих рук не будет лишней, если у меня есть желание, насколько это в моих силах, избежать подобного происшествия, выпустил из рук лампу и ухватился за шаткую лестницу, посреди которой я висел, словно жук-скарабей на тоненькой травинке. Я имел удовольствие следить взглядом за удаляющейся лампой до тех пор, пока светился ее тусклый огонек, а затем было слышно, как она поочередно ударяется обо все препятствия, встречавшиеся на ее пути; наконец глухой звук от ее падения в воду известил меня, что она достигла того места, куда мы направлялись.
— Что случилось? — спросил меня мой проводник.
— Да ничего. Слегка закружилась голова.
— Ах, черт! Вам следовало бы избавиться от такого недуга: в наших краях это опасно.
В этом отношении наши мнения совершенно совпадали, и потому, встряхнув головой, как это обычно делает только что проснувшийся человек, я с еще большими предосторожностями, чем раньше, если только такое было возможно, продолжил спуск. Поскольку лампы у меня больше не было, я присоединился к проводнику, который горделиво сиял на своей лестнице, словно светлячок на живой изгороди, и мы стали спускаться. Минут через десять мы уже оказались на последней ступени пятьдесят второй лестницы, стоявшей на глинистом обрыве, у подножия которого была видна вода; я поискал глазами на ее поверхности мою несчастную лампу, но было похоже, что она успела затонуть.
Попав на дно колодца, я ощутил то, о чем раньше мне мешали думать мои прежние тревожные опасения: мне было трудно дышать; мне казалось, что эти тесные стены сдавливают мою грудь, как это чудится иногда во сне, и я задыхаюсь. И в самом деле, свежий воздух проникал сюда лишь через проем входной двери, а мы находились, как я уже говорил, на семьсот тридцать два фута ниже уровня штольни; поскольку же сама штольня расположена на глубине приблизительно девятисот футов по отношению к вершине горы, то в данную минуту у меня над головой было около тысячи пятисот или тысячи шестисот футов земли; так что на самом деле было отчего начать задыхаться.
Испытываемое мною недомогание весьма мешало мне воспринимать рассказ проводника, объяснявшего мне различные способы ведения горных работ, с помощью которых рудокопам удалось добраться туда, где мы стояли в эту минуту. Тем не менее я припоминаю, как он говорил, что надежда найти более обильный соляной источник заставила начать более глубокие разработки с применением бура. Благополучно достигнув отметки в сто пятьдесят футов, бур остановился перед каким-то препятствием, которое он так и не смог преодолеть и о которое быстро затуплялись все стальные инструменты. Рабочие даже стали думать, что какой-то противник ведущихся разработок бросил в скважину пушечное ядро, пока рудокопы обедали или отдыхали, и именно это ядро не позволяет вести дальнейшие работы.
И все же даже в его нынешнем состоянии этот источник, самый богатый из всех, так как на сто частей воды в нем приходится двадцать восемь частей соли, весьма обилен. Каждые пять лет колодец полностью выкачивают; полученный солевой раствор разбавляют обычной водой, уменьшая тем самым количество соли лишь до двадцати двух частей: таково соотношение, при котором эту жидкость можно довести до кипения. И наоборот, солевой раствор из более бедных источников, содержащих всего шесть частей соли на сто частей воды, обогащают, пропуская через вязанки терновника, что способствует выпариванию воды, а это значительно повышает содержание соли в растворе.
Завершив свои объяснения, провожатый поставил ногу на лестницу, и, признаюсь, я испытал чувство облегчения, когда он, наконец, начал подниматься. Я немедленно последовал за ним. Мы оба благополучно выбрались из колодца, и я с удовольствием ощутил под ногами твердую почву штольни.
Мы шли вперед, все дальше углубляясь в этот огромный коридор, такой прямой, что всякий раз, оборачиваясь, мы могли видеть входное отверстие, освещенное солнечным светом, и, по мере того как мы удалялись, становившееся все меньше и меньше. На расстоянии четырех тысяч футов от входа штольня делала поворот; прежде чем завернуть за угол, я обернулся в последний раз: дневной свет все еще был виден в конце этого длинного туннеля, но он был таким рассеянным и далеким, что напоминал свет одинокой звезды в ночи; я сделал шаг вперед, и свет исчез.
Примерно еще через четыре тысячи футов мы подошли к месту залегания пластов каменной соли; здесь проход понемногу расширялся, и вскоре мы оказались в огромной круглой пещере: люди извлекли из необъятных недр горы все, что было в их силах; до тех пор, пока в земле оставалась каменная соль, они жадно копали, стремясь до конца выбрать ее запасы; поэтому здесь встречается множество начатых, а потом заброшенных выработок, похожих на ниши святых или кельи отшельников. Необычайно грустное чувство рождает в душе вид этого опустевшего карьера: он напоминает дом, где побывали грабители, оставив после себя все двери распахнутыми.
В нескольких шагах от нас луч дневного света падал на большое колесо диаметром в тридцать шесть футов, стоявшее вертикально; его заставлял вращаться поток пресной воды, устремлявшийся с вершины горы, а оно, в свою очередь, приводило в движение насосы, которые качали из колодцев сероводородную и соленую воду и поднимали ее наверх к желобам, ведущим наружу. Что касается луча дневного света, то он проникал сюда через круглую отдушину, устроенную для притока свежего воздуха в шахту; она шла вверх и выходила на поверхность на вершине горы. Мой провожатый заверил меня, что с помощью этого огромного телескопа можно в ясную погоду наблюдать в полдень звезды. На небе в этот день как раз не было ни облачка, и я внимательнейшим образом минут десять смотрел в это подобие подзорной трубы, пока не уверился, что утверждение валлийского проводника скорее продиктовано чувством национальной гордости.
И все же то, что я побывал вблизи отдушины, не осталось без последствий: моя грудь наполнилась воздухом более пригодным для дыхания, чем тот, что я вдыхал в течение получаса, и потому, пополнив запасы воздуха в легких, я с новыми силами отправился в путь. Вскоре проводник остановился и спросил у меня, как я предпочитаю покинуть шахту: через проход наверху или внизу; я поинтересовался у него, чем отличаются эти два выхода, и он пояснил, что наверх ведут четыреста ступеней, а вниз — семьсот. Я, не задумываясь, предпочел подняться, ибо помнил, что мне пришлось пережить во время спуска в колодец, и одного подобного опыта в этот день мне было достаточно.
Добравшись до верха лестницы и оказавшись в штольне, мы увидели в ее конце дневной свет. Признаюсь, что его вид был мне чрезвычайно приятен; я прошел в копях три четверти льё, и проделанный путь показался мне весьма интересным, однако несколько неровным.
Выход, к которому мы подошли, открывался в узкую и пустынную ложбину. Крутая тропинка за полчаса привела нас к месту, где мы вошли в шахту. Пришло время расплатиться с проводником, которому я должен был за экскурсию и потерянную лампу; я оценил то и другое в шесть франков и по его словам признательности понял, что он посчитал себя щедро вознагражденным.
Я вернулся в Бе в одиннадцать часов утра; час был еще довольно ранний, и можно было продолжить мое путешествие. Мартиньи, где я рассчитывал заночевать, находился всего в пяти с половиной льё пути, поэтому я зашел в гостиницу лишь для того, чтобы забрать свои вещи и посох. Первый город, который лежит на пути путешественника, идущего из Бе, — это Сен-Морис: он назван по имени предводителя Фиванского легиона, который в этом месте претерпел мученическую смерть вместе с шестью тысячами шестьюстами своими воинами[21], но не отрекся от христианской веры.
