И потому первое правило всех исправительных заведений гласит, что осужденный, не имеющий никакой профессии, должен обучиться какому-либо ремеслу по своему выбору; согласно же второму правилу, две трети суммы, которую он за время заключения заработает благодаря приобретенным умениям и навыкам, при освобождении будут ему возвращены. Позднее было принято еще одно положение, дополняющее эту филантропическую систему. Оно разрешает заключенным посылать треть своего заработка отцу или матери, жене или детям.
Таким образом родственные связи, насильственно разорванные для осужденного арестом по приговору суда, восстанавливаются на новых началах. Деньги, посылаемые им семье, подготавливают его возвращение в родной дом, которое делается радостным. Его не прогонят прочь от домашнего очага, куда так стремится его душа, столь длительное время лишенная семейного уюта; перед ним не закроют двери, потому что отсутствующий член семьи вернется не заклейменный позором, не нищий, голодный и в лохмотьях: он придет, уже самим наказанием искупив свое прошлую вину, сознавая свое право вернуться, и это сознание ему дают деньги, которые лежат у него в кармане, и ремесло, которому он обучился.
Многочисленные примеры подтверждают действенность этих превосходных установлений и служат наградой тем, кто их ввел. Вот выписки из регистрационной книги исправительного дома, удостоверяющие достигнутые успехи:
«Б…, родившийся в 1807году в Бельриве, подручный мельника, неимущий; украл три меры суржи и был приговорен к двум годам заключения в кандалах. К окончанию срока заключения его сбережения, за вычетом сумм, посланных родным, составили семьдесят швейцарских франков [приблизительно сто французских франков]. Кроме того, он вышел на волю весьма умелым ткачом».
Ниже этих строчек пастор деревни, куда вернулся Б…, собственноручно приписал:
«По возвращении в Белърив этот молодой человек, крайне униженный тем, что ему пришлось отбывать заключение, прятался у отца, не осмеливаясь выйти из дома. Однажды в воскресенье деревенские парни пришли к нему домой и, окружив его толпой, отвели в церковь».
«Л…, обвиненная в нескольких кражах, была приговорена к трем годам заключения; вышла на свободу, пребывая в хорошем душевном состоянии, и отправилась в свою деревню, а так как там были получены благоприятные отзывы о ее безупречном поведении в исправительном доме, молодые девушки вышли ей навстречу, обняли и расцеловали ее, а потом все вместе проводили в деревню. Ее сбережения — сто тринадцать швейцарских франков [примерно сто восемьдесят французских франков]. Прядильщица, умеет читать и писать».
«Д…, приговоренная к десяти годам заключения за непредумышленное детоубийство; при поступлении сюда ничего не знала и ничего не умела, а покинула эти стены образованной; отличная белошвейка; ее сбережения составляют девятьсот швейцарских франков [приблизительно тысяча двести пятьдесят французских франков]. В настоящее время она гувернантка в одном из лучших домов кантона».
Разве не чувствуется нечто патриархальное в действиях этого правительства, которое просвещает оступившегося, и в поведении этой молодежи, которая прощает его? Разве это не проведение в жизнь возвышенного федерального девиза: «Один за всех, все за одного!»?
Я мог бы привести еще сотни подобных примеров из регистрационной книги одного-единственного исправительного дома. А теперь пусть сверятся с регистрационными книгами всех наших тюрем и каторг, и я готов биться об заклад даже с самим г-ном Аппером, что вряд ли мне смогут назвать хотя бы четыре случая, которые в моральном отношении были бы сопоставимы с приведенными нами выше.
Покинув стены исправительного дома, мы отправились есть мороженое; оно стоит три бацена (девять французских су), и лучше его я никогда в жизни не пробовал. Я советую отведать его всем, кто попадет в Лозанну.
Следует дать еще один совет по части гастрономии, иначе знатоки не простили бы мне моей забывчивости: он касается феры, которая водится в Женевском озере. Эта изумительная рыба встречается только здесь, и, хотя она имеет весьма большое сходство с сигом Нёвшательско-го озера и альпийским гольцом из озера Ле-Бурже, она превосходит их своим более тонким вкусом. На мой взгляд, лишь алоза из Сены могла бы сравниться с ней.
Осмотрев аллею для прогулок, кафедральный собор и исправительный дом Лозанны; отведав в «Золотом льве» феры, пойманной в озере; выпив белого вина из Веве и съев в кафе, расположенном на той же улице, что и упомянутый трактир, мороженое со взбитыми сливками, мы не смогли придумать ничего лучше, чем нанять экипаж и отправиться в Вильнёв. Дорога туда лежит через Веве, где жила Клара; замок Блоне, в котором жил отец Юлии; Кларан, где нам показали дом Жан Жака Руссо; и наконец, прибыв в Шильон, мы увидели на другом берегу, в полутора льё, отвесные утесы Мейери, с высоты которых Сен-Прё смотрел на глубокое и прозрачное озеро, чьи воды сулили смерть и покой.
Замок Шильон, бывшая государственная тюрьма герцогов Савойских, а ныне арсенал кантона Во, был сооружен в 1250 году. Пленение Бонивара настолько затмило всю остальную историю замка, что не сохранилось даже имени узника, бежавшего оттуда в 1798 году способом почти что чудесным. Этому бедняге удалось проделать в стене дыру, используя гвоздь, который он выдернул из подошвы своего башмака; но, выбравшись из своей камеры, он оказался в другой, большего размера, только и всего. После этого ему пришлось голыми руками сломать железный прут толщиной в три или четыре дюйма, перекрывавший бойницу; следы его башмаков, сохранившиеся на скосе этой бойницы, свидетельствуют о том, что предпринятые им усилия, на самом деле, выходят за рамки человеческих возможностей: в том месте, где он, напрягаясь, изо всех сил упирался ногами, камень протерт на глубину в целый дюйм. Эта бойница — третья с левой стороны от входа в большую камеру.
Рассказывая о Женеве, я упоминал о Бониваре и Бертелье. Первый сказал однажды, что за освобождение своей страны он готов пожертвовать свободой, второй ответил, что отдаст за это жизнь. Два эти обещания были услышаны, и, когда настало время их исполнить, палачи увидели, что оба готовы сдержать свое слово: Бертелье взошел на эшафот; Бонивар, став узником Шильона, был обречен на мучительные страдания. Посаженный на цепь, один конец которой охватывал его туловище, а другой был прикован к железному кольцу, вмурованному в столб, он провел так шесть лет, имея свободу передвижения в пределах длины этой цепи, вынужденный спать только там, где она позволяла ему лечь. Терзаемый мыслями, что его заточение, вероятно, ничем не поможет делу освобождения его страны и что Женева и он обречены вечно носить оковы, узник, словно дикий зверь, беспрерывно кружил вокруг своего столба, и в каменном полу, на этом поневоле постоянном пути, осталась впадина, протертая его ногами. Как случилось, что среди этой бесконечной ночи, которую ни на мгновение не рассеял свет дня, и этой тишины, которую нарушал лишь мерный плеск волн озера о стены темницы, как случилось, о Господи, что разум не уничтожил материю или же материя не уничтожила разум? Как случилось, что однажды утром тюремщик не обнаружил своего узника мертвым или лишившимся рассудка, ведь одна-единственная мысль, вечная мысль должна была бы разбить ему сердце и иссушить мозг? И за все это время, за все эти шесть лет, за всю эту вечность не было, по словам его тюремщиков, ни одного крика, ни одной жалобы, за исключением, без сомнения, тех моментов, когда в небе бушевала гроза, когда буря вздымала волны, когда дождь и ветер бились о стены, — ведь тогда один ты, о Господи, один ты мог услышать его крики и рыдания; а перед своими тюремщиками, которым не удалось насладиться его отчаянием, на следующее утро он представал все таким же спокойным и безропотным, ибо, стихнув в природе, буря стихала и в его сердце. О, если бы не это, если бы не это, разве не разбил бы он голову о столб, не задушил бы себя цепью?! Разве смог бы он дождаться того дня, когда возбужденная толпа ворвалась в его темницу и сто голосов воскликнули одновременно:
