Этот пульс художественной жизни мира, или хотя бы Европы, что очень важно, музеи помогают осознать, потому что они обладают коллекциями. Многие специалисты прослушали курсы истории искусства в ВУЗе, но ведь там идут по вершинам: они изучают творчество Леонардо да Винчи, Рафаэля и все. А того же Джулио Романо в университете уже не знают. Или изучают Боттичелли, но уже не Луини, только Леонардо да Винчи, но не его учеников. А в музее студенты видят эти вещи, и тогда они идут вширь, а не только по главным остановкам. Поэтому так важно искусствоведам работать в музее, у нас можно видеть, а визуальная культура очень много значит.

Я студенткой 99 процентов того, что знаю сейчас, просто не знала. А где я могла познакомиться с этими художниками?! Перуджино я знала только потому, что он был учитель Рафаэля, но я не представляла себе его картин. Итальянское искусство всегда почиталось, но его изучали на великих примерах. Мало кто знал Пьеро делла Франческа, мало кто знал Андреа Мантенья или Филиппо Липпи знали, а Филиппино Липпи уже знали меньше. Из моих университетских преподавателей в Италию, например, ездил, может быть, только Виппер, а Губер не ездил, хотя он был специалистом по искусству Греции и Италии. Он поехал, когда ему было уже, по-моему, в районе шестидесяти лет. Но это было совсем не тогда, когда он нам преподавал.

Меня всегда интересовало, как себя ощущала Ирина Александровна, как приходилось ей себя вести во времена, когда столь многое было запрещено. Она охотно отвечала на мои вопросы, но по ее ответам с одной стороны получалось все как-то буднично и просто, а с другой — я видела, что когда человек занят свои делом и делает его открыто, честно, не идя на компромиссы ни с собой, ни окружающими, то и запреты, кажется, отступают. То есть — с ними не борются, и значит, их нет.

Я всегда старалась уделить внимание, как сейчас говорят, повышению квалификации сотрудников. В Москве было много очень интересных ученых, которые выступали в Университете, в каких-то институтах, но их работы не печатались. Это Леонид Баткин[6], Сергей Аверинцев[7], Арон Гуревич[8], Владимир Бахмутский[9]. И я с моей заместительницей Ириной Евгеньевной Даниловой, а мы с ней учились еще в университете и в ИФЛИ, и были единомышленниками в нашем отношении к науке и к искусству, мы с ней придумали научные среды, когда раз в неделю к нам приходил кто-то из ученых и читал свои неопубликованные работы. Эти среды собирали не только наших сотрудников, но и очень многих ученых Москвы. Когда читал Аверинцев, вся аудитория была не просто набита людьми: стояли по стенам, сидели на полу. Надо сказать, что время от времени мы замечали людей, непричастных к культуре, которые просто наблюдали за тем, что происходит.

Ничего вредного для советской власти не происходило, это были просто научные изыскания, чаще всего очень высокого уровня, в том числе и по психологии. Скажем, Владимир Зинченко[10] читал у нас целые курсы. Знаменитого физика Бориса Раушенбаха[11], участвовавшего в создании космических аппаратов, как ни странно, страшно интересовали проблемы перспективы, и он прочел у нас целый курс о перспективе от Древнего Египта до Сезанна. Интереснейшие наблюдения, именно как математика. Потом это уже через много лет было опубликовано. Надо сказать, что эти среды всем нам очень много дали. В воспоминаниях целого ряда людей написано, что значили эти среды 70-х годов. После перестройки эти ученые начали печататься, и тогда уже, конечно, необходимость в этих средах как-то сама собой отпала. Но благодаря им масса интересных искусствоведческих идей вошла в наш обиход.

Или вот еще момент из той нашей жизни — я об этом как-то рассказывала — мы исполняли музыку Игоря Стравинского на концерте в музее. Звонит заместитель министра культуры на следующий день: «Ирина Александровна, у вас играли Стравинского?» — «Играли». — «Вы что, не знаете, что его не исполняют в консерватории? Почему же вы у себя исполняете?».

Тогда его не исполняли в консерватории. Сейчас другое время, это может даже показаться странным — Игорь Стравинский, классик, а его не исполняли.

Я сказала:

— Вы знаете, это хорошая музыка.

— Ирина Александровна, ваш музей не концертный зал, вам надо быть осторожней с выбором.

Прошло какое-то время. У нас исполняли музыку современного, довольно сложного французского композитора Оливье Мессиана. Опять был звонок от того же замминистра:

— Я слышал, у вас играли Мессиана?

— Играли.

— Ирина Александровна, не ваше это дело.

И, наконец, уже была перестройка. Мы исполнили первый раз «Всенощную» Рахманинова. Полянский мне сказал:

— Вы смелая женщина, Ирина Александровна.

Я отвечаю:

— А в чем дело? Рахманинов, Перестройка, Всенощная.

Он говорит:

— Ну, смотрите.

Сыграли, а на следующий день Раиса Максимовна Горбачева посещала музей по какому-то поводу, наверное, на выставку приезжала. Я спокойно, но все-таки, помня вчерашний разговор, говорю ей:

— Раиса Максимовна, а у нас вчера «Всенощную» Рахманинова играли. Она посмотрела на меня внимательно:

— Ну и что?

Вот такие детали. Тогда другое время просто было. Сейчас молодежь даже не понимает, что произошло, когда ей говорят, что в 1956 году сделали выставку Пикассо. Ну и что? Вот как все это воспринимается: ну и что?

© Из архива М. Николаевой

Музей стал центром выставочной деятельности всего Советского Союза. На протяжении каких-то трех десятков лет мы показали огромную панораму сокровищ музеев мира в буквальном смысле слова. Американских, французских, немецких, итальянских, испанских, японских и прочее, и прочее. Невероятная эпопея! Если взять 1955 год, год выставки «Сокровищ Дрезденской галереи», плюс 30 лет выставочной деятельности, то к 1985 году — к началу перестройки — наш музей занимал первое место, и это безусловно. Такие выставки, как у нас, нигде не делали. Сейчас Третьяковская галерея показывает музей Орсе, раньше это было невозможно.

Да, мы где-то пробили брешь общением с иностранцами, отчасти, я думаю, случилось так и потому, что с шестидесятых я стала работать в Международном совете музеев. Меня узнали, я узнала мир.

Сначала я была просто членом Международного совета музеев. Было какое-то количество советских музейных работников — членов этой организации. Наш директор Александр Иванович Замошкин стал первым представителем Советского Союза в ИКОМе[12]. Когда он ушел, я как бы заняла его место. Это случилось уже в 1961 году, а членом Совета я была еще раньше, по-моему с 1958 или даже с 1956 года, я не помню сейчас точно. Потом меня избрали вице-президентом, дальше был какой-то перерыв, и меня еще на шесть лет избрали. Я очень большую работу сделала в пользу моей страны в Совете музеев, мы стали известными, к нам стали приезжать. В 1977 году прошла знаменитая Международная ассамблея у нас — для музейного дела России это было очень большое событие. Появилось доверие, мы узнали друг друга лично, безусловно, знание языков мне в этом очень помогало. Многие выставки, которые мы делали, были обусловлены личными контактами. По-другому не бывает.

Личные отношения между руководителями музеев очень много значат в нашей работе. Очень многое из того, что мы получаем, нам дают исходя из дружеского расположения к нашему музею и даже ко мне лично. Так же и мы сотрудничаем, мы тоже в абы какой музей не отдадим свои вещи. Но это не просто — нравится мне руководитель или нет, это вопрос доверия. Мы доверяем, потому что мы знаем персонал музея, знаем, как они работают, и к нам подходят по тем же критериям. Доверительные отношения невероятно важны, потому что мы не просто доверяем друг другу, мы доверяем друг другу художественные ценности. Иногда говорят: в Пушкинском музее мы будем это делать, в другом музее мы не будем этого делать. У нас есть целый ряд надежных партнеров в мире.