Я все-таки занимаю какое-то положение в обществе. У них этого не было. Но во мне важнее, может быть, даже не лидерство, а чувство ответственности. Не могу сказать, не знаю, как возникло оно. В советской системе я довольно рано стала руководителем. В 1961 году мне было 39 лет — это рано, обычно у нас на должности директоров уже стариков назначали. Но самое главное, что я оказалась в коллективе, где все были старше меня. Борис Робертович Виппер, Андрей Александрович Губер, Ксения Михайловна Малицкая, Анна Николаевна Замятина — коллектив был сильно старше, был большой разрыв поколений. Мне какую-то фору тоже дала эта разница в возрасте, я не могла не оправдать их доверие, не могла не доказать, что я пришла на свое место, что я достойна его.

Так что мы с вами говорим, что называется, «за жизнь». Помню, был какой-то момент, когда я подумала, что мне нужно что-то понять в происходящих явлениях, мне надо пойти к кому-то поговорить. Сейчас мне самой это кажется наивным, но такое желание было связано с осознанием гражданско-политического мира во время Перестройки. Знаете, все-таки для меня не так просто это проходило — я же человек в возрасте. Что, я должна просто сжечь на глазах у всех свой партбилет, допустим, и надеть крест — я этого не могу сделать. Не могу. Но это не значит, что у меня нет сомнений, нет каких-то внутренних метаний. Просто на эти жесты я не способна. Я их отвергаю. Я их видела — они для меня неприемлемы. Этих демонстраций мы все навидались достаточно. Но все-таки, по глубоком размышлении, как понять, что происходит? Я жила столько лет, я верила в определенные ценности, и вдруг все это отпало, вдруг — и моего, нашего, прошлого — уже как бы не существует. Я ошибалась? Моя жизнь вообще ни к чему? Все было ложно или нет? Или в чем-то я была права? Или надо все по-другому понимать, не смешивать одно с другим? — как хотелось в это время с кем-то поговорить.

Я смотрела вокруг себя и думала: а к кому я могу пойти с этим? С этими вопросами отношения к миру, к тем переломам, которые происходят. Я их не нашла, мне не к кому было пойти. Я металась. Я должна вам сказать: я никогда не пошла бы к людям политики, я не пошла бы никогда к каким-то государственным деятелям, — я бы, конечно, пошла к человеку культуры. К человеку из мира культуры, который, как мне казалось, понимал бы это гораздо больше и лучше, чем я. Может быть, переживал то же самое, что и я, я не знаю. Скажу, по какому-то комплексу вопросов — мне сейчас самой кажется это несерьезным, — я пошла к Александру Николаевичу Яковлеву[37]. Я с ним обсуждала кое-какие вопросы. Но я поняла, что сделала ошибку. На каком-то этапе мне казалось, что он понимает что-то намного более глубоко, чем понимаю я, но это не было правильно.

Такие сомнения иногда посещают людей просто по жизни, это не всегда связано с политикой. Но в том случае происходило крушение мира в буквальном смысле слова. 1985-й… На меня не могло не произвести глубочайшего впечатления то, что происходило, то, что отвергалось. А какое впечатление производило это на мою маму! Мой отец до этого не дожил. Причем все поменялось, это уже было не «за Родину, за Сталина», как вы понимаете. Хотя тот период я тоже пережила в свое время, во время войны — ну а как же! Вы думаете, те люди, которые умирали за Родину, за Сталина, они что, были идиоты все? Вовсе нет. Это люди, которые верили в определенные ценности. Они действительно умирали и за Родину, и за Сталина.

Последующие события открыли нам глаза на очень многое. Они показали нам, что «режим» и «страна» — это далеко не одно и то же. И «мы» и «режим» — это далеко не одно и то же. Даже если мы работаем в рамках этого «режима». Но за режимом был не просто режим, были какие-то ценности, скажем вера в идеи, в какое-то устройство. Я, например, была убежденным коммунистом, я верила в саму теорию, в возможность достижения справедливого общества именно таким путем, а не каким-то другим. Я не могла верить, скажем, в благо частной собственности или в какие-то другие подобные моменты. Я ездила за границу, видела ту жизнь, но меня это ни в чем не убеждало. Я понимала, что режим с запретами, со всей полицейской системой нашей — это отвратительно, этого не должно быть. Это я понимала. Но то, что надо строить капиталистическое общество — я и сейчас в это не верю. Я верю в социализм, то есть в социалистическую систему добывания средств к жизни и их распределение, скажем так. То, что составляет систему: есть капитализм, построенный на частной собственности, есть социалистическая система, когда блага и ресурсы принадлежат народу. Я верю в социалистическую систему, и я знаю, что должно быть так. И не только я одна — во всем мире полно людей, которые в это верят.

В 1985 году разрушение шло по многим линиям. Когда я видела какую-то девочку, которая с экрана телевизора в начале 90-х упоенно кричала: «Я хочу быть миллионеркой, я хочу иметь миллион!» — мне это было отвратительно. И мне это отвратительно до сих пор.

С политикой я себя никогда не связывала. Политика — это уже реализация. Я связывала себя с идеологией. Идеология — другая вещь. Я верила в определенные вещи. Раньше я была в этой области более активна. Я была членом компартии? — была. Я же не делаю вид, что я не была, правда? Зачем? Это часть моей жизни. Она была для меня искренней, я абсолютно правдива в этом. Кто-то говорил, что я вступила в партию только потому, что надо было ездить за границу, чтобы иметь хорошую характеристику. Но это было не так. Я же вступила в партию уже после смерти Сталина. Я была уверена, что раз нет его — значит, все будет хорошо. Вот такой идиотизм, наверное, как мой муж говорит, — у меня кретинизм. Но я так думала. Так думала моя мама, так думал мой отец — так думали все в моей семье. Я и сейчас так думаю, в том смысле, что я верю в социализм, верю в то, что на земле не должно быть очень богатых людей. Сейчас же существует такая теория, что на земле должны быть очень богатые люди — тогда и остальные будут жить лучше. Может, это и действует на каком-то этапе, но я в это не верю, особенно в России. Сейчас мы вышли чуть ли не на первое место в мире по миллиардерам — от этого наш народ не становится счастливее ни на одну секунду. И вообще, мы живем не в той стране. Здесь не должно быть очень богатых людей с этими яхтами: одной, второй, третьей, десятой, с бесконечным количеством домов во всех уголках мира. Притом что люди должны жить достойно: если он хочет иметь домик и Испании — пускай он имеет домик в Испании, — никто ничего не говорит: он его заработал, он его имеет. Я не против. Какие-то блага, хорошие условия жизни должны быть для человека обязательно. Я в этом убеждена. Но человек должен сам это заработать. А сейчас расслоение… ведь раньше никто никому не завидовал практически, потому что не было чему завидовать. Я, например, знала: да, скажем, Муля живет лучше, чем я, потому что у нее отец больше зарабатывает. Но я не завидовала Муле, Муля не завидовала мне. Сейчас же зависть — ведущее чувство. Если вы спросите, какое чувство ведущее сейчас в нашем обществе — это безумная зависть. Зависть к вашей машине, к вашей одежде даже. Это ведь надо быть другим человеком, чтобы, скажем, ездить на «Жигулях» и совсем не завидовать, искренне не завидовать — не перед камерой — а в самом деле не завидовать тому, кто ездит на «Бентли». Хорошая машина, да, у меня тоже есть машина, на которой я езжу. Конечно, хорошо бы «Жигули» сменить на «Плуто», понимаете, или на «Мицубиси», хорошо бы. Но если нет, тоже можно жить. То есть это совсем не главная забота в жизни должна быть, понимаете? Главное другое. А это: есть «Бентли» у тебя — пусть у тебя будет такой автомобиль, а у меня будет «Мицубиси» или что-то еще, понимаете, — и не сходить по этому поводу с ума. Иначе жизнь вся как бы заклинивается. Вы понимаете, что мы делаем с народом? Мы же корежим его, как говорится, совсем неплохой первоначальный генокод. И дело не в том, чтобы все были равными — нет, надо просто работать, а не получать неизвестно за какие заслуги, и совсем не за заслуги.