Борис Мессерер: Это было время начала нашего сотрудничества, и выставка оказалась очень ответственной и тем, что она масштабная, и тем, что тема у нее глобальная, значительная, потому что наши страны — Россия и Германия — исторически часто были друг другу противопоставлены, но ведь были между нами и взаимовлияние, и взаимные интересы. Решать эту выставку было увлекательно еще и потому, что она включала в себя как авангардное искусство, которое нас очень сближает с Германией, так и искусство, продиктованное тоталитаризмом. Мы нарочно много говорили тогда об этом, и отдельные залы посвятили сопоставлению искусства, родившегося при тоталитарных режимах. Это был удивительно наглядный, эффектный, даже трагический кусок жизни, кусок искусства двух стран, но именно в этом сопоставлении рождалось и время, и понимание того отрицательного веяния и вреда, которое наносит искусству тоталитаризм. Это искусство было очень близко нашим двум странам, и мы иронично смотрели на картины немецких художников. Мы вспоминали, как привычно до этого шутили и издевались порой над картинами тех советских живописцев, которые были слишком большими приверженцами социалистического реализма, шли по предлагаемому политиками пути и не хотели оглянуться и сделать какой-то выбор сами.
В целом эта выставка была выполнена в красно-черных тонах — острое, даже немного траурное сочетание для музея. Эта работа для меня была одной из самых значительных по освоению огромного материала. В дальнейшем мне пришлось сделать несколько очень крупных выставок, например от «Джотто до Малевича» — огромный исторический пласт, изумительные шедевры итальянской живописи и наши иконы, картины художников двух стран. Это тоже выставка-диалог, и диалог наших стран, который длился веками, может быть в большей мере в архитектуре, а потом возникла тесная взаимозависимость в середине XIX века, во времена Гоголя, который, живя в Италии, внес свой вклад в сближение наших стран, Александра Иванова, замечательного русского художника, который также долго жил в Италии и там написал великую картину «Явление Христа народу». Сколько наших художников: Карл Брюллов, Сильвестр Щедрин… Этот список очень длинен, все они работали в Италии, и это невероятно объединяет нас. То, как итальянское искусство влияло на русских мастеров — это отдельный, очень интересный разговор.
Ирина Антонова: Было много хороших, больших выставок, которые вы делали, но, конечно, надо остановиться на череде выставок великих художников. Это в первую очередь мастера XX века Амедео Модильяни, Пабло Пикассо, Сальвадор Дали и те замечательные художники, которые работали и как художники, и как кинематографисты — Федерико Феллини, Франко Дзеффирелли, Тонино Гуэрра.
БМ: Работать с Тонино Гуэрра — это радость. Тонино нам всем очень близок, мы его невероятно полюбили. Когда-то, еще в середине 1970-х, он вместе с Лорой, по-моему, еще только его невестой, пришел к нам с Беллой в гости. Это был первый его визит в Москве. И с тех пор началась наша дружба. А потом Белла переводила его стихи. Там были смешные ситуации, касающиеся того, что Тонино писал отдельными строчками, не в рифму, а «белым стихом», и строчки как-то повисали в воздухе. По-русски это не звучало, и Белла переводила его так, что получалось больше по объему, чем он писал. Она как бы включала свой комментарий к написанному им. Когда Тонино увидел свое собственное стихотворение, написанное по-русски ее рукой, он сказал: «Нет, это не мое. Я так не пишу много». А потом он послушал чтение Беллы, и Лора сказала ему, что так по-русски правильно и значительно, тогда он примирился и согласился, в том числе потому, что ему понравился голос Беллы. Мы очень подружились с ним, и дружили и в Италии, и здесь. А его фонари, латерны — удивительные. Но я хочу сказать, что возможность работать в этом прекрасном музее, который вы возглавляете, Ирина Александровна, меня страшно радует. Потому что здесь какой-то очень благородный кусочек московской земли. Когда меня спрашивают: «Какой район Москвы вы больше всего любите?» — я отвечаю, что весь район Москвы вокруг музея имени Пушкина. Потому что здесь музеем продиктована сама атмосфера, она замечательна, она идет, конечно, от Ивана Владимировича Цветаева, основоположника этого музея, от тех благородных идей, которые он вложил и которые продолжаются сейчас.
Если шире говорить о моей работе, то могу сказать, что всегда, говоря обо мне, начинают с театра. В театре я очень много спектаклей сделал, около ста. Я работал с известными режиссерами. С Олегом Ефремовым нас связывала тесная дружба по жизни. Мы прошли с ним долгий путь от «Современника» до МХАТа. Иногда ругались, иногда мирились, но дружили захватывающей, всепоглощающей, очаровательной дружбой. Я много работал с Эфросом, с Андреем Гончаровым.
ИА: Борис Асафович, а ведь вы работали и у нас в музее как в театре. Вам довелось со Святославом Рихтером и с Борисом Покровским ставить оперы Бриттена «Поворот винта» и «Альберт Херринг». Рихтер очень высоко оценил найденный вами образ. Минимальными средствами на нашей маленькой сцене в Белом зале вы сотворили эти спектакли и их оформление. А это было совсем непросто.
БМ: Там был цейтнот все время, помните, да? Ирина Александровна, вы мне позвонили и предложили прийти в музей, когда оставалась всего неделя до выпуска премьеры, и Святослав Теофилович бросился ко мне, стал рассказывать, объяснять, что надо сделать.
Был замечательно смешной эпизод во время нашей работы. Поскольку времени было мало, мы со Святославом Теофиловичем сами поехали на телевидение, которое должно было производить и финансировать работы по этому скромному оформлению. Мы заказали все оформление, и я очень быстро, на следующее утро, уже сделал привязку макетную. А потом, через три дня, когда мы вновь встретились со Святославом Теофиловичем, произошел у нас смешной диалог, который я всегда вспоминаю. Он спросил, как дела. У него было страшно напряженное лицо. «Как дела, Борис? Что там, на телевидении, как делают наши декорации?» И тут у меня произошла подмена сознания, смена одного другим, и я стал безумно улыбаться. Почему? Да от радости, что вижу Святослава Теофиловича. Он же был очарователен в своих проявлениях, даже в сомнениях и в том, как он метался между какими-то проблемами, чувствовался его талант. Я был так рад, что его вижу, и я сказал: «Очень плохо, Святослав Теофилович», улыбаясь при этом. Он пытался соотнести одно с другим и говорит: «Борис Асафович, я не понимаю. Вы говорите очень плохо и при этом улыбаетесь». Я попытался объяснить, добавив неожиданное остроумие, я сказал: «Святослав Теофилович, я, как театральный художник, так часто проваливался в своей жизни! Трудная жизнь у нас. То не получилось, то сорвалось, не пошел какой-то задник. А вы гений музыки, вы не знаете, что это значит — провал на сцене». И вдруг с неожиданной стороны раскрылся Рихтер: «Как, Борис! Я не проваливался?! Вы не знаете, что было в Тулузе. В Тулузе я так разошелся с оркестром, а сам композитор сидел в первом ряду. Это был позор. А что было в Туле!». И стал рассказывать про неудачу в Туле, как музыкально не получилось что-то там. Это нас безумно примирило. Я его всегда страстно любил, ну а после этого… Это был просто потрясающий подарок судьбы. Замечательное было время!
Если говорить в целом, мне всегда хочется подчеркнуть, что сам себя я ощущаю как станкового художника. Просто я пошел по пути работы в театре, в музеях, оформляя книги, рисуя иллюстрации. Конечно, в чем-то это способ зарабатывать деньги, только, скажем так, очень увлекательный способ. Хотя, будь моя воля, я бы занимался только картинами и вел исключительно станковую графику, потому что душа моя рвется в этом направлении — в направлении, я должен сказать, очень свободном. Я все время подчеркиваю, что мной движет чувство свободы. Желание свободы. Есть желание славы, а есть желание свободы. Я считаю, что попытки обрести эту свободу — это то, что я делаю в живописи и в графике. Я рисую свободно, делаю свободные композиции, свободно рисую портреты и абстрактные какие-то вещи и стараюсь обрести чувство не столько вседозволенности, сколько чувство свободного мастерства, чем мы восхищаемся в творчестве великих художников. И самой сложной в своей жизни я считаю попытку совместить несовместимое — работая в театре и в музее, оставаться свободным художником.
