Девушка смахнула слезы и поднялась на ноги. Подошла к священному огню и подняла глаза в небо:

— Моя богиня, — произнесла она, — прости меня и поверни мое проклятие вспять! Я принимаю свою участь и прощаю.

Она опустила глаза и бросила шкатулку и мешок в огонь.

— Пусть горят воспоминания, пусть все горит! Пусть они все станут свободными!

Огонек превратился в бушующее синее пламя и с ревом стал пожирать шкатулку и ключи. Где-то позади раздался звон сотен разбитых зеркал, ударила гроза и вспыхнули молнии. Закричали десятки, сотни птиц, зашелестели огромными крыльями. Эллин слабела. Она вдруг захотела спеть свою жреческую песню, в последний раз. Опустившись на колени, девушка запела первые слова. Шкатулка тлела в прожорливом огне. Птицы кружили вокруг Эллин, словно подпевая. Очередная молния окрасила небо и ударила прямо в девушку. И весь ее мир разорвался на осколки и погрузился во тьму и прохладу.

***

Владыка Запада всегда пугал обычных, смертных людей. Они ненавидели его, боялись, восхищались. Потомок старых богов, всесильный, двуликий — он знал себе цену. И кто бы мог подумать, что его проклянет женщина. Жрица. Та, ради которой он остепенился, та, кому он подарил свою любовь, силу и преданность. Прокляла! Обрекла на вечные страдания, муки и горечь.

И умерла! О, как же он горевал! И как же неистово ненавидел, любя.

Проклятие изменило его. Он стал то ли чудовищем, то ли злодеем, то ли мучеником, что мучает других. Все менялось, и его конец был близок — он знал это. Оттого, видимо, забавы его становились жестче и острее. Оттого, видимо, он решил жениться.

И какова же ирония — насмешники-боги — в его саду появилась новая пташка. Та самая. Долгожданная. Та, чье рождение он ждал с яростью и тайным трепетом. Она изменилась, стала слабее и ничего не помнила. Он хотел всласть напиться ее болью, страданиями, ненавистью, перед тем, как покончит с ней.

Хотел, да не смог.

Он устал. А ненависть, что веками питала его, стала сжигать, пожирать изнутри. И вдруг Таэрлин понял, что уже не хочет знать, за что и почему она его прокляла. Не хочет отмщения и ее боли. Не хочет ничего, кроме покоя, которого столетия как не было в его жизни.

Пусть же она будет свободной, в этой своей новой жизни, со своей этой скрипкой и тягой к музыке. Он проклят — навеки — да будет так! Конец пришел, и пора правильно распорядиться своей жизнью. Он сделал много зла. А человеческая его часть скорбела. Но довольно. Довольно. Пусть она живет. Пусть живут все. Потому он и отнял шкатулку у Эллин и спрятал в своем замке.

Оставалось немного. Свою жену он уже отослал, заплатив большую сумму отступных. Пташкам тоже сообщили о внезапной свободе. Многие рыдают, а Мелисса, которую он вернул из мира меж миров, не один час рвалась к нему, визжа на всю округу.

Владыка уже распорядился, чтобы им выдали что-то вроде приданого. Вскоре их развезут по домам. А что же касается его — то он останется просто ждать. Ждать и созерцать увядающие сады.

В комнату ворвалась его мать.

— Сын мой! — воскликнула она, подбегая, — я не понимаю! Почему ты их всех отпустил? Почему расстроил брак? Проклятие еще не пало, она не уничтожила шкатулку!

— И не уничтожит, — спокойно ответил он, стряхивая с себя ее руки.

— Я не понимаю, — процедила Изора.

— Я отпустил ее, — ответил Таэрлин и подошел к окну, — как и всех. А шкатулка сейчас там, где и должна быть — в моем замке.

Изора завопила. Вцепилась в Таэрлина и начала хлестать его по щекам.

— Нет! Нет! Ты не смеешь, не смеешь! Ты должен жить! Жить! Ты мой сын! — ее крики потонули в рыданиях.

Владыка бережно обхватил ее и стал поглаживать по голове. Рыдания стали затихать, и вскоре Изора успокоилась.

— Только мне решать, — сказал владыка, — и я решил так.

Вдали ударила молния, и внезапно все небо заполонило алыми тучами. Послышался звон разбитого стекла, и сотни птиц забили крыльями. Владыка нахмурился и подошел к окну. Пошел дождь. Мужчина услышал тихое пение, знакомое и далекое, как привет из прошлой жизни. Грустная улыбка появилась на его лице. Прогремела гроза, и ударила молния — прямо в грудь мужчины. Его тело рухнуло, а на лице застыла вечная, мертвая улыбка. Его сады увяли, и весь его мир, все его миры угасли в серой тьме.

Здесь заканчивается одна из историй. Старая история о жестоком мужчине и наивной девушке. История о ненависти и странной любви. Должен ли быть счастливый финал? Возможен ли он у тех, кто питал в себе столько ненависти, столько яда и обид? Для тех, кто любовь заменял страстью, а нежность — играми? Возможен ли счастливый финал для тех, кто проклинал не раз и не два, а много-много раз в своих мыслях ежедневно? Для тех, кто почти не задумывался о других, а думал только о себе?

Богиня Азуйра считала, что нет. Не возможен. Но для тех, кто все же отдался любви, кто выбрал другого — не себя — для тех все только начинается.

Окинем же мир глазами богини. Она смотрит сверху, из овального окна. И пусть Азуйру в мире людей называют старой богиней, погребенной богиней, все ж она — живее всех живых. Понятия нужны людям, не богам.

Итак, богиня смотрит в окно на мир. Приближает и окидывает взглядом всю панораму, видя одновременно десятки разных мест и событий.

Вот покои владыки, его бездыханное, обугленное тело распростерлось на полу, на лице, как мы помним, застыла улыбка. Рядом лежит с протяжным, полузвериным воем его мать. Она почти обезумела, еще час-другой — и ясное сознание навеки покинет ее, превратив в городскую сумасшедшую. Не высока ли цена для той, что придумала и создала зал непокорных? Нет, вполне разумна — так решает богиня.

Сады владыки завяли, кусты почернели, с деревьев облетела листва, и стволы обратились в прах. Статуи рассыпались, а стены исчезли. Пташки стали снова простыми девушками — рады они тому или нет — и многие не знали, что теперь делать со внезапно появившейся свободой.

Мелисса украла в суматохе кольцо и пару украшений и сбежала. Ей еще будет везти какое-то время — она под покровительством бога азарта и лжи. Но и ее настигнет жестокая расплата, но это уже не Азуйры заботы.

Шайла, скинув с себя ненавистные алые наряды, укуталась в плотный плащ Рэмина. Он держит ее под руку и, не веря своему счастью, ведет в город, в свой дом. Еще вчера они ждали казни от владыки, а сегодня свободны. У них все будет хорошо, хотя ссоры и ревность надолго поселятся в их доме.

Нэла, оплакав подругу, ушла в город. Там она проживет какое-то время. Поработает в таверне, скопит денег и уедет в столицу на север, где откроет свою. Она проживет долгую жизнь. Но богиню она почти не волновала.

Проследим за взглядом богини. Она смотрит куда-то за реку и усмехается. Там, на проклятом алтаре богини вожделения лежит Рикар, охотник. Его глаза закрыты в ожидании экстаза, и десятки незримых рук ласкают его, почти доводя, и все же не даря удовлетворения. Скоро его возбуждение и истома превратятся в пытку, а ласкающие руки — в жестокие орудия. Он умрет в безумии, крича и умоляя отпустить или же подарить наслаждение. Не получит. Не высока ли цена для насильника? Нет, вполне разумна — так решает богиня.

А за рекой, в еловом лесу, стоит алтарь. Извечно в нем горел священный огонь, но теперь погас, исполнив предначертанное. Он поглотил шкатулку, ключи проклятия, поглотил воспоминания и чужие жизни. И погас. Так и должно быть. Рядом лежало тело девушки. То ли по имени Эллин, то ли по имени Авилина. То ли жрица, то ли скрипачка. На ее лице застыла безмятежность. Все закончилось. Не высока ли цена для той, что прокляла других людей? Нет, вполне разумна — так решила богиня.

— Довольна? — произнесла за ее спиной сестра.

Азуйра обернулась и улыбнулась.

— Не вполне. Ты знаешь, что мне нужно.

— Знаю, — сказала ее черно-белая сестра, — переиграем?

— Да.

Сестра Азуйры, Безымянная богиня Жизни-Смерти-Жизни, щелкнула пальцами, и весь мир осветила ярко-белая вспышка. Богини переглянулись и заговорщически рассмеялись.