Вступление властей на путь вероисповедной борьбы в крае очень быстро привело именно к тем последствиям, которых изначально боялся Победоносцев. Принятие постановлений об отмене сборов с православных арендаторов и отчуждении земель заставило власти вмешиваться в сферу поземельных и имущественных отношений, вызвало массу тяжб и споров, которые никак не помогли укреплению на местах позиций Русской православной церкви, однако способствовали расшатыванию там социального порядка. Возможность легального нарушения прав собственности, предусмотренная в законе об отчуждении земель, напугала многих российских сановников, ощутивших классовую солидарность с остзейским дворянством. Представление об отчуждении, негодовал Половцов, «написано так, что у любого помещика можно отнять любой участок земли… путем военной реквизиции… любого помещика можно выгнать из дома и вселить в этот дом православную школу»{426}.
Объявление о восстановлении в полной мере правил о смешанных браках, требование строгого соблюдения порядка записей в метрических книгах привели к хаосу на местах. Власти начали возбуждать в большом количестве дела против пасторов, совершавших требы для формально приписанных к православию. Очень скоро количество отданных под суд пасторов стало исчисляться десятками. В некоторых приходах просто некому стало отправлять духовную службу. При этом губернское начальство стремилось трактовать действия пасторов как активное и сознательное религиозное преступление («совращение из православия»), что влекло за собой тяжелые наказания. Неудивительно, что у современников, особенно на Западе, известия о развернувшейся в Прибалтике вероисповедной борьбе вызывали в памяти эпизоды религиозных гонений давнего прошлого. Заговорили, как раздраженно заявлял сам Победоносцев, «о кострах инквизиции, о Варфоломеевской ночи, об отмене Нантского эдикта при Людовике XIV»{427}. Не приходится удивляться и тому, что принимавшиеся российскими властями меры, получившие широкую огласку за рубежом, вызвали там волну протестов. В 1888 году с ходатайством о прекращении религиозных гонений обратилась к Александру III влиятельная международная организация протестантов — Евангелический союз. Спустя год открытое письмо Победоносцеву опубликовал в Европе пастор Герман Дальтон, бывший глава реформатской общины в Петербурге, хорошо известный в Северной столице и до начала 1880-х годов поддерживавший с обер-прокурором дружеские отношения.
По предложению царя Победоносцев подготовил и опубликовал ответ на обращение Евангелического союза, однако его аргументы мало кому в России и на Западе показались убедительными. Обер-прокурор, в частности, заявил, что Россия в силу своей особой исторической миссии (вызвана «на стражу на пути великого переселения народов») имела право на своей территории подвергать ограничениям неправославные исповедания; однако аналогичные притеснения властями Австро-Венгрии проживавших на ее территории прорусских меньшинств неизменно вызывали его гнев. Не звучали убедительно и заявления, что «нигде в Европе инославные и даже нехристианские исповедания не пользуются столь широкой свободой, как посреди русского народа». Победоносцев в данном случае имел в виду возможность исповедовать ту или иную религию уже имеющейся паствой без права ее пропаганды (прозелитизма). Однако запрет на прозелитизм, наложенный в России на все конфессии, кроме православия, в Европе в конце XIX века уже виделся анахронизмом. Наконец, стремясь нанести по остзейской верхушке решающий удар, обер-прокурор обвинил ее, ни много ни мало, в антигосударственных замыслах и политической неблагонадежности — стремлении к «абсолютному господству в целом крае», стеснении «всяких попыток к единению с общим отечеством его — Русским Государством»{428}. Для обоснования подобных тяжких обвинений требовалось привести веские доказательства, которых у Победоносцева, естественно, не было.
Как и в случае с религиозным инакомыслием, на поприще противостояния с иноверием Победоносцеву приходилось преодолевать скрытое, но упорное сопротивление гражданских властей, вовсе не стремившихся подключаться к этой чуждой им вероисповедной борьбе. Подобное явление было заметно в Сибири и на Дальнем Востоке, в Поволжье и Приуралье. Даже в Польше генерал-фельдмаршал Гурко, поначалу настроенный оказывать духовенству всемерное содействие, постепенно стал считать, что излишне продолжать, по словам Победоносцева, «кропотливую и неприятную работу» в сфере вероисповедной политики, и предоставил ее «собственному течению»{429}. Против религиозных гонений в Прибалтике почти открыто выступили и светские, в том числе центральные власти, даже министр внутренних дел Д. А. Толстой, один из столпов правительственного консерватизма. «Беда наша, — писал по этому поводу Победоносцев в 1884 году С. А. Рачинскому, — крайнее равнодушие М[инистерств]а внутренних] дел. В М[инистерст]ве вн[утренних] д[ел] готовы были бы и теперь продать это дело немцам — за канцелярское спокойствие»{430}.
Вновь, как и в случае с религиозным инакомыслием, Победоносцеву на поприще борьбы с иноверием пришлось столкнуться с сопротивлением судебного ведомства — оно всячески противилось попыткам расширить масштабы религиозных преследований, придав законам растяжимый характер. Так, основываясь на точном толковании законодательства, Сенат потребовал рассматривать исполнение в Остзейском крае пасторами треб для приписанных к православию не как религиозное преступление (совращение), а максимум как служебный проступок, ограничил в польских губерниях и Западном крае гонения на верующих, формально приписанных к православию, но фактически исповедовавших католицизм и исполнявших католические обряды.
В некоторых случаях постановления местных властей, отмененные решениями Сената, настолько резко расходились с существующими законами, что с решениями высшего судебного органа были вынуждены согласиться и царь, и сам Победоносцев. «И что это они там делают? И чего они путают? Вот уж усердие не по разуму!»{431} — восклицал, по словам Кони, обер-прокурор по поводу действий властей в польских губерниях и Западном крае. Однако нельзя не отметить, что это «усердие не по разуму» было следствием если не прямых указаний Победоносцева, то тех принципов, которых он придерживался в сфере вероисповедной борьбы. Очевидно также, что разворачивание этой борьбы в конкретных условиях конца XIX — начала XX века имело безусловно негативные последствия — оно сталкивало друг с другом различные правительственные ведомства, вело к нарушению принципа законности, крайне тяжело сказывалось на положении значительных масс населения, подвергавшихся преследованиям. Фактически своей политикой Победоносцев во многом подрывал основы того порядка, который стремился защитить.
«Критик, но не созидатель»
Конфликты, порождаемые действиями Победоносцева в отношении иноверия и религиозного инакомыслия, трения в отношениях с разными слоями духовенства, не говоря уже про общее неприятие его политики общественными кругами в России и на Западе, — всё это неуклонно подтачивало основы влияния обер-прокурора в верхах. Безусловно, его позиции подрывала и манера вмешиваться в дела самых разных ведомств, вызывавшая у их руководителей крайнее раздражение. Однако решающий удар по политическому влиянию консервативного сановника, его авторитету в глазах царя был нанесен, когда стало ясно, что взгляды Победоносцева серьезно расходятся с правительственным курсом. Речь шла о так называемых контрреформах — мерах по переустройству введенных в 1860—1870-е годы либеральных институтов, к которому правительство Александра III приступило с середины 1880-х. К удивлению многих высокопоставленных консерваторов, Победоносцев, славившийся неприязнью к политическому наследию Царя-освободителя, встретил эти шаги настороженно.
