Сталкиваясь с нежеланием обер-прокурора вернуть им реальную власть, расширить их управленческие прерогативы, архиереи, как и белое духовенство, перешли к тактике пассивного сопротивления начинаниям Победоносцева, что вызвало у него недоумение, раздражение, а затем и сильнейший гнев. Стремясь сломить сопротивление церковных иерархов, обер-прокурор вел себя с ними всё более бесцеремонно — переводил из одной епархии в другую без объяснения причин, удалял из Синода, подвергал негласному контролю со стороны своих доверенных лиц.
Порой свою неприязнь к епископам обер-прокурор проявлял в открытых и даже скандальных формах. В разговорах с сановниками, общественными деятелями он не скупился на крайне резкие отзывы об иерархах, не стеснялся порицать их даже в присутствии духовенства их епархий. А. Ф. Кони вспоминал, как провинциальному архиерею, желавшему продлить отпуск в столице для лечения, глава духовного ведомства при всех громко заявил: «А вы бы, владыко, лучше ехали домой в свою епархию. Ну чего вам здесь оставаться. Ведь в карты-то играть и там можно!»{404} В свою очередь, среди архиереев нарастало недовольство не только самим обер-прокурором, но и всей олицетворяемой им системой церковно-государственных отношений.
Неуклонно накалявшуюся атмосферу системы церковного управления к тому же подогревал зревший в среде преподавателей духовно-учебных заведений протест против ограничения их корпоративных прав, стеснения свободы научного поиска. Еще более резкие формы обретало недовольство семинаристов; его отражением стали участившиеся волнения в духовно-учебных заведениях, постоянно обнаруживаемые там проявления политической неблагонадежности. В 1890-е и особенно в начале 1900-х годов волнения в духовной школе приобрели характер эпидемии. «С семинариями плохо, — жаловался Победоносцев в письме Рачинскому в 1895 году. — А крепкие люди точно вывелись, и власть меняется постоянно»{405}.
Результатом политики, проводившейся Победоносцевым, стало нарастание тесно переплетавшихся глубинных противоречий, которые неизбежно должны были выйти на поверхность в период глобальных социально-политических потрясений. Так и произойдет в годы революции 1905–1907 годов, причем описанные выше конфликты дополнятся теми, которые будут связаны с действиями главы духовного ведомства в отношении иноверия и религиозного инакомыслия.
«Великий инквизитор»
Пожалуй, взаимоотношения с представителями иноверия и религиозного инакомыслия стали той сферой, где воззрения обер-прокурора столкнулись с реальностью в наиболее резкой и болезненной форме, что повлекло за собой последствия, особенно разрушительные для основ российского социального и политического порядка. Известия о религиозных преследованиях, широко распространявшиеся в России и за рубежом, способствовали складыванию на рубеже XIX–XX веков образа самодержавной государственности как режима исключительно репрессивного, подвергавшего подданных самым изощренным гонениям, в том числе за религиозное инакомыслие. За самим же Победоносцевым вследствие этого закрепилась репутация человека крайне жестокого и безжалостного, фанатика, «великого инквизитора».
Для подобных умозаключений имелись основания. Глава духовного ведомства действительно проявлял упорство в проведении вероисповедной политики, отстаивал ее буквально до последних моментов пребывания у власти и в большинстве случаев отказывался идти на уступки даже тогда, когда это было выгодно ему по тактическим соображениям. Ничто не могло поколебать «русского Торквемаду» — ни ссылки на обострение социально-политической ситуации в стране, ни указания, что своими действиями он лишь подрывает основы того режима, который взялся защищать.
Чем же объяснялась столь бескомпромиссная позиция, в большинстве случаев действительно шедшая вразрез с интересами самодержавия в долговременной перспективе?
Одна из причин носила доктринальный, мировоззренческий характер: признание свободы совести грозило обрушить всю идейно-политическую конструкцию, лежавшую в основе действий Победоносцева. По его мнению, «простые люди», воззрения которых служили наиболее прочной основой традиционного государственного порядка России, именно в силу своей «простоты» оказались бы беспомощны перед натиском иноверных пропагандистов, если бы деятельность последних не возбранялась. Будучи неспособны отделить религиозное от государственного и национального, простолюдины, отпав от православия, немедленно превратились бы во врагов Российского государства и русской народности. Подобные соображения заставляли Победоносцева изо всех сил сопротивляться введению в России свободы совести.
Но дело было не только в этом. Можно предположить, что консервативный сановник в силу особенностей своего мировосприятия, вынесенного из родительского дома интеллектуального багажа до конца не понимал всей глубины причин, вызвавших развитие религиозного инакомыслия в пореформенной России, объясняя его просто — злонамеренными происками врагов господствующей Церкви и «темнотой» народных масс, в то время как в реальности оно было обусловлено значительно более серьезными факторами — сдвигами в фундаментальных основах российского жизнеустройства, последовавшими после Великих реформ.
Характерным было отношение обер-прокурора к так называемой пашковщине — близкому по духу к баптизму религиозному течению рационалистического толка, распространявшемуся с 1870-х годов сначала в столичном высшем свете (возглавлялось богатым аристократом, отставным полковником Василием Александровичем Пашковым), а затем и среди простолюдинов нечерноземных губерний. В глазах Победоносцева пашковщина — впрочем, как и другие виды инаковерия — являла собой «нечто в роде одностороннего помешательства»; ее вожди, не знающие «ни своей веры, ни своего народа», взялись пропагандировать еретическое учение, не стесняясь «подкупать бедный народ подарками и материальными пособиями». В результате «они развели уже в разных губерниях, по городам и в особенности по селам, или узких невежественных фанатиков, ругающихся над Церковью… или толпу лицемеров промышленников, которые, не ценя вообще веры какой бы то ни было, притворством нанимаются в службу Пашкова в виде его агентов и разносят отрицательные учения в невежественной среде, которую вообще нетрудно смутить баснями всякого рода»{406}.
Отпадение от господствующей Церкви, доказывал Победоносцев, неизбежно ведет и к протесту против государства, потере политической благонадежности, в какие бы внешне традиционные формы религиозное инакомыслие ни облекалось. Именно такая судьба, считал обер-прокурор, и постигла старообрядчество — самое старое и массовое направление русского инаковерия, которое во второй половине XIX века переживало заметный рост и к компромиссу с которым склонялись многие представители российского консерватизма, в частности близкие Победоносцеву по духу славянофилы. Под покровом внешней приверженности историческим традициям, заявлял глава духовного ведомства, в среде старообрядчества давно развиваются низменные тенденции, превратившие его в орудие политической оппозиции. «Простые люди из раскола и не подозревают, — писал он Е. Ф. Тютчевой, — что во главе их становятся, с одной стороны, мужики-кулаки, преследующие личные свои цели властолюбия и своекорыстия, с другой стороны — журналисты… Кто вопиет о свободе раскола? Люди, не скрывающие своих задних мыслей — произвесть смуту и бросить в народ демократические тенденции»{407}.
Близость и даже идентичность основных течений старообрядчества по вероучению, обрядности и иерархии к господствующей Церкви, привлекавшая к нему симпатии славянофилов, вовсе не была достоинством в глазах Победоносцева, а, напротив, лишь усугубляла исходившую от инаковерия опасность, должна была привести к особенно разрушительным последствиям в случае провозглашения в России свободы совести. Что произойдет, вопрошал обер-прокурор, если «наряду с нашим архиереем… посреди народа» явится «в том же облачении и с той же обстановкой — их самозванец архиерей, взятый из простых мужиков и выбранный мужиком-крикуном? Народ не отличит тогда законного от незаконного — и будет великая смута»{408}. Стремление некоторых представителей верхов заключить в начале 1880-х годов своего рода союз со старообрядчеством, использовать его консервативный потенциал для борьбы с революцией (в частности, создать из старообрядцев так называемую охранную стражу — проект, с которым носилась Священная дружина) вызывало резкий протест Победоносцева. «Их сегодня ласкают, — возмущенно писал он Каткову, — не замечая, какие задние мысли таятся у вожаков и их ходатаев, заключивших союз с нашей либеральной партией»{409}.
