Поощряя позитивные, с его точки зрения, тенденции в развитии русской культуры, Победоносцев в то же время крайне резко выступал против всего, что в эти тенденции не вписывалось.

Оценивая произведение литературы и искусства, обер-прокурор обращал внимание не только на содержавшуюся в нем трактовку вопросов политического значения, но и на общий дух произведения, на его возможное влияние на разные аудитории читателей, зрителей или слушателей. Для Победоносцева совершенно неприемлемым в искусстве было отсутствие идеала. В частности, по этой причине он в 1889 году критиковал постановку оперы Антона Григорьевича Рубинштейна «Купец Калашников» (следует отметить, что собственно к творчеству композитора Победоносцев относился весьма положительно и даже водил с ним близкое знакомство). «История представляет нам страшную драму в жизни Грозного, с великой борьбою, которую один суд Божий решит по правде… — писал обер-прокурор царю о спектакле. — А тут, в опере, ничего нет, кроме гнусностей, собранных в один момент, на одну сцену». Его протест был вызван даже не самим по себе показом злодейств Грозного, а тем, что им не было противопоставлено никакого светлого начала: «Царь — чудовище; все около него — развратные, пьяные разбойники; народ — несчастные холопы; и Церковь, и вера — одно кощунство над верой. Как будто нарочно искусство хотело втоптать в грязь все идеалы русской земли — царя, Церковь, народ!»^{329}

Еще больше нареканий вызвала у Победоносцева появившаяся двумя годами ранее пьеса Л. Н. Толстого «Власть тьмы». «Искусство писателя замечательное», — вынужден был признать консерватор; однако именно это обстоятельство, с его точки зрения, и делало воздействие пьесы на общество особенно разрушительным. Самую большую опасность обер-прокурор видел в том, что главным героем пьесы представал «простой народ» — та самая среда, которая служила отправной точкой для многих его собственных идеологических построений. При этом выводы, которые делал великий писатель, были полной противоположностью взглядам Победоносцева. Толстой считал, что ни приверженность церковному благочестию, ни исторические традиции духовности не уберегли «простой народ» от невежества, дикости, безнравственности в повседневной жизни. Фактически эти утверждения грозили обрушить всю тщательно выстроенную и настойчиво пропагандировавшуюся обер-прокурором (в том числе в письмах царю) систему представлений о народе, его роли нравственно здоровой среды, главной опоры всего традиционного порядка в России. Художественные построения Толстого, разумеется, были частью его духовно-религиозных исканий, неумолимо отдалявших писателя от официальной Церкви, и на это обстоятельство обер-прокурор тоже не преминул указать в письме царю. Изображение «простых людей» в пьесе, подчеркивал глава духовного ведомства, «согласуется со всей новейшей тенденцией Толстого — народ-де у нас весь во тьме со всей своей верой, и первый он, Толстой, приносит ему новое свое евангелие».

Особо опасался Победоносцев, что представленные в пьесе картины народного невежества и насилий благодаря мощному непосредственному воздействию на зрителей дадут неожиданный эффект: безграмотная толпа примет их едва ли не за образцы поведения. «Тут, — делился он своими страхами с царем, — люди, живущие инстинктом, без идеи, возле всюду сущего кабака, увидят воочию, как просто и с какой легкостью совершаются в этой среде преступления»^{330}. Особенно вероятным такой результат казался в условиях стремительно развивавшейся демократизации сценического искусства, появления новых театров в провинциальных городах, в том числе дешевых, доступных для народа и сознательно ориентировавшихся на массовую аудиторию. В силу этих обстоятельств обер-прокурор решительно выступил за запрет пьесы — не только ее постановки на сцене, но и издания.

Руководствуясь теми же соображениями, Победоносцев настоял в 1885 году и на снятии с выставки картины И. Е. Репина «Иван Грозный и сын его Иван», усмотрев в ней «художество без малейших идеалов, только с чувством голого реализма и с тенденцией критики и обличения»^{331}.

Зачастую протест Победоносцева вызывали произведения абсолютно невинные в идейно-политическом отношении, но нарушавшие, по его мнению, правила благочиния и благопристойности и тем самым представлявшие опасность для общества, которое, как отмечалось выше, воспринималось обер-прокурором как среда незрелая, несамостоятельная, неспособная отличить добро от зла. Так, совершенно невинная в политическом отношении постановка оперы Петра Ильича Чайковского «Пиковая дама» (1890) вызвала неудовольствие консервативного сановника тем, что в ней по ходу действия происходило целых три убийства; этот факт, с его точки зрения, мог негативно воздействовать на нравственность зрителей^{332}.

Было очевидно, что роль, которую Победоносцев стремился играть в идейно-политической и духовной жизни общества, выходила далеко за рамки и его служебных обязанностей на посту главы духовного ведомства, и вообще всех сфер деятельности, которые в конце XIX века мог избрать «обычный» высокопоставленный бюрократ. Миссия «всероссийского наставника», которую взял на себя обер-прокурор, ставила перед ним ряд непростых задач. В условиях неуклонного усложнения духовной жизни и социальной структуры он должен был попытаться найти какие-то особые средства воздействия на массовое сознание, донести свои мысли до каждого конкретного «слушателя» в той огромной учебной «аудитории», каковой ему представлялась Россия. В рамках этих установок общественное мнение и периодическая печать становились одной из главных сфер интересов обер-прокурора.

Воспринимая себя «всероссийским наставником», носителем истинных знаний о принципах устройства власти и общества, Победоносцев видел свою миссию в том, чтобы прочно утвердить эти знания в умах людей. Он стремился выстроить с обществом особо доверительные отношения, свободные как от бюрократического официоза, так и от неблагообразия тех форм публичных дискуссий, которые получили широкое распространение к концу XIX века. Традиционная форма обращения к обществу через печать для этой цели не вполне годилась, поскольку, по мнению Победоносцева, вела к огрублению, опошлению даже правильных по сути идей. Именно такая участь, считал он, постигла его однокашника И. С. Аксакова, основавшего в 1880 году газету «Русь». «Ах, и Иван Сергеевич должен был бы понять, — сокрушенно писал обер-прокурор Е. Ф. Тютчевой, — что поприще, на к[ото]ром он подвизается, есть рынок с гамом и шумом: как бы чисты ни были его побуждения и намерения, всякое слово его проносится по рынку… получает оттенок пошлости»^{333}. Необходимы были иные, более прямые и непосредственные средства воздействия на общественное мнение, которые позволили бы избежать «рынка» и «грязи» газетно-журнальной полемики. Одним из таких средств стали для царского советника публичные речи, как правило, морально-назидательного характера, с которыми он выступал в связи с крупными событиями в жизни государства и Церкви.

Само по себе произнесение торжественных речей, по духу сильно напоминавших проповеди, идеально соответствовало возвышенным представлениям сановника о своем предназначении как духовного наставника, воспитателя общества. Потребность в подобных выступлениях, по мысли обер-прокурора, становилась в 1880-е годы особенно насущной, ибо они происходили на фоне пассивной или уклончивой позиции многих церковных иерархов, коим, казалось бы, по сану пристало поучать общество. Архиереи предпочитали хранить молчание, выражая таким образом скрытый протест против подчинения Церкви государству, а некоторые просто боялись навлечь на себя взыскание, если их речь кому-то из власть имущих покажется неуместной. Победоносцеву же эта позиция казалась недопустимой, и он пытался восполнить возникавший духовный вакуум произнесением собственных речей. «Замечаю, — писал он Е. Ф. Тютчевой, — что некоторые духовные особы как будто морщатся от речей моих и ворчат — на сторону… Но кто же мешает им говорить?.. А я считаю себя вправе говорить в подобных случаях, хотя и без рукоположения»^{334}.