«Решаюсь еще раз (хотя бы только для очищения своей совести, но и не без некоторой надежды на лучший успех) обратиться к Вам как к человеку рассудительному и не злонамеренному… Видит Бог, теперь я отрешаюсь от всякой личной вражды, отношусь к Вам как к брату во Христе»^{347} — с такими словами в 1892 году обратился к Победоносцеву знаменитый философ В. С. Соловьев, давно разошедшийся с ним во мнениях по основным мировоззренческим вопросам и посвятивший в 1880-е годы едва ли не основную часть своих работ резкому обличению политики, проводимой духовным ведомством во главе с обер-прокурором. Письмо Соловьева, конечно, не приведшее ни к каким результатам, стало одним из ярких проявлений сложившейся к этому времени своеобразной традиции личных обращений к обер-прокурору, в рамках которой оппоненты пытались переубедить консервативного сановника, раскрыть ему глаза на изъяны проводимой им политики, убедить его от этой политики отказаться.

За 11 лет до обращения Соловьева, в марте 1881 года, письмо Победоносцеву направил Л. Н. Толстой, тогда еще не ставший его непримиримым врагом, но, безусловно, уже чувствовавший разделявшую их дистанцию. Письмо касалось вопроса, волновавшего в то время многих в России: возможного помилования организаторов убийства Александра II (с подобным призывом в те дни выступал и Соловьев). «Я знаю Вас за христианина, — писал Толстой, — и, не поминая всего того, что я знаю о Вас, мне этого достаточно, чтобы смело обратиться к Вам с важной и трудной просьбой»^{348}.

Излишне говорить, что обращение великого писателя, как и написанное годы спустя письмо Соловьева, последствий не имело, а надежда на диалог с сановником, которой тешил себя Толстой, вскоре сменилась ожесточенным противостоянием. И всё же сам факт обращений великого писателя и философа к «русскому Торквемаде» нельзя сбрасывать со счетов. Он свидетельствует, что наиболее вдумчивые современники, даже относившиеся резко критически к воззрениям обер-прокурора, по словам современных ученых Р. А. Гальцевой и И. Б. Роднянской, не просто видели в нем «душителя свободы, внутренне монолитного и закоснелого», а признавали «трагическую, всё же, личность»^{349}. При всей жесткости применявшихся консервативным сановником репрессивных мер историю его взаимоотношений с великим писателем и философом нельзя воспринимать исключительно как процесс полицейских гонений. Скорее, это была своеобразная «битва пророков» — противоборство различных идейно-религиозных концепций, каждая из которых имела свою логику и претендовала на целостное видение и указание путей решения стоявших перед страной проблем.

Концепции Толстого и Соловьева уходили корнями в переломный, во многом катастрофический для России период конца 1870-х — начала 1880-х годов с его многочисленными потрясениями на внутри- и внешнеполитической арене. Следовавшие друг за другом масштабные катаклизмы, после Великих реформ наложившиеся на трансформацию глубинных основ российского жизнеустройства, побуждали современников ставить и пытаться решать вопросы глобального характера, касавшиеся судеб России и всего мира. Владимира Соловьева эти размышления подтолкнули к мысли о вселенском предназначении России и Русской православной церкви, реализовать которое, однако, удастся лишь при условии введения в стране максимальной свободы совести. Церковь, по мысли Соловьева, должна была, сбросив оковы государственной опеки, вступить в свободный диалог с неправославными конфессиями (прежде всего с католицизмом), начать активно взаимодействовать со светской культурой, что позволило бы преобразовать жизнь общества на подлинно религиозных началах.

Иным был ход духовной эволюции Льва Толстого, в исканиях которого главными движущими мотивами были крайне резкая критика лицемерия, неискренности всей современной цивилизации, стремление переустроить жизнь общества на началах, которые казались ему простыми, понятными и «разумными», отбросить всё, что эту «разумность» затемняло. В числе институтов, с точки зрения писателя, мешавших обществу устроиться на «разумных» началах, очень скоро оказалась и традиционная Церковь с ее иерархией, обрядностью, верой в чудесное и непознаваемое. Неудивительно, что трактаты и брошюры по религиозным вопросам, которые Толстой стал публиковать с начала 1880-х годов, очень быстро вошли в противоречие с официальным церковным учением, что не могло не вызвать крайне негативной реакции Победоносцева. Таким образом, религиозные учения великого писателя и выдающегося философа были совершенно неприемлемы для консервативного сановника. Вместе с тем отношение обер-прокурора к двум «пророкам» менялось в разные периоды его деятельности.

Выступления и статьи Владимира Соловьева бывший наставник царя воспринимал на первых порах благожелательно, поскольку философ на заре своей деятельности (вторая половина 1870-х годов) был достаточно близок к консервативным и славянофильским кругам, примыкал к движению в поддержку балканских славян, сотрудничал с журналом «Гражданин». Стремление молодого магистра философии поставить в центр своих рассуждений вопросы религиозного свойства в целом совпадало с намерениями Победоносцева, готовившегося занять пост главы духовного ведомства, возвысить роль религии и Церкви в жизни общества. Побывав в 1878 году вместе с Достоевским на соловьевских «Чтениях о богочеловечестве», Победоносцев оценил их весьма высоко, усмотрев в них «возбуждение интереса к идеальным предметам и понятиям». Отметив в письме Е. Ф. Тютчевой, что «Соловьев, неоспоримо — молодой человек с талантом и знаниями», будущий обер-прокурор подчеркнул важнейшую, с его точки зрения, особенность лекций философа: «До сих пор ни разу не вырвалось у него ни одно из тех бестактных выражений, которые слышатся у нас всякий раз, когда бывает попытка секуляризовать в аудитории для публики священные предметы».

Безусловно, концепция Соловьева, до известной степени нацеленная именно на «секуляризацию священных предметов», рано или поздно должна была столкнуться с взглядами Победоносцева. И такое столкновение произошло уже в ходе «Чтений о богочеловечестве»: после того как философ назвал учение о вечных муках грешников в аду «гнусным догматом», консервативный сановник расценил подобный выпад как «болезненное бесстыдство самолюбия», увидел в нем проявление самочинных умствований, нежелание подчиняться традиционным воззрениям, далеко не во всём постижимым человеческим умом^{350}. В дальнейшем обер-прокурор не раз заявлял, что на ложный путь Соловьева увлекли чрезмерное самомнение, гордыня и индивидуализм, недостаток смирения. «Вот до какого безумия, — писал Победоносцев Александру III в 1888 году по поводу книги философа «Русская идея», — мог дойти русский умный и ученый человек… Гордость, усиленная еще глупым поклонением со стороны некоторых дам, натолкнула его на этот ложный путь»^{351}.

Если в деятельности Соловьева консервативный сановник поначалу усматривал здоровые начала, которые впоследствии были испорчены самолюбием, то к духовным исканиям Толстого сразу же отнесся резко отрицательно. С его точки зрения, никакой серьезной основы под этими исканиями не просматривалось. «Художник в душе с сильным воображением, — писал Победоносцев епископу Амвросию, — он в течение всей своей жизни перебрасывался от одного дела к другому, от одной странной мысли к другой, еще более странной, и всему, за что брался, отдавался со страстным увлечением»^{352}. Очередным (и, по мнению обер-прокурора, не менее легковесным, чем все остальные) увлечением Толстого стало стремление переосмыслить религиозное учение, причем опять же, как и в случае с Соловьевым, решающую роль сыграло самолюбие: писатель «вообразил, что первый из смертных уразумел Евангелие, и начал толковать его с цинизмом, отвергая всю историческую часть и отрицая Церковь»^{353}. И писатель, и философ в силу гордыни и самомнения оказались, по мнению Победоносцева, повинны в тяжелейшем грехе — стремлении противопоставить себя массе «простых людей», смиренно следующих традиционному учению Церкви и составляющих в силу этого наиболее здоровую часть социума, залог общественной стабильности. В подобной ситуации борьба против самозваных пророков приобретала характер не примитивных полицейских гонений, а битвы за будущее России, каким оно виделось главе церковного ведомства.