Применительно к Владимиру Соловьеву ситуация для Победоносцева осложнялась тем, что философ, изначально входивший в круг консервативной, религиозно настроенной интеллигенции, стремился по-своему истолковать ряд близких обер-прокурору идей, которым тот желал придать собственную трактовку. Так, в 1881–1883 годах Соловьев выступил с тремя речами в память Достоевского, интерпретируя взгляды великого писателя в духе своих воззрений на религиозную свободу и вселенское предназначение Русской православной церкви. Надо отметить, что для подобных интерпретаций у философа были определенные основания. По мнению современных исследователей, некоторые его умозаключения, в частности относительно догмата о муках грешников, повлияли на воззрения Достоевского, отразившиеся в «Дневнике писателя» и «Братьях Карамазовых». Показательна и полемика — отчасти открытая, отчасти опосредованная — между консерваторами по поводу Пушкинской речи Достоевского. Победоносцев, по сути, примкнувший к весьма критической оценке идей Достоевского, высказанной К. Н. Леонтьевым, без комментариев переслал писателю статью Леонтьева, таким образом, солидаризовавшись до известной степени с ее основными положениями. Соловьев же защищал идеи Пушкинской речи на страницах аксаковской «Руси»^{354}.

Подобное положение дел представлялось Победоносцеву чрезвычайно опасным, поскольку он прекрасно сознавал значение духовного наследия писателя и для культурной, и для идейно-политической жизни страны и сам претендовал на роль монопольного истолкователя его идей — в духе представлений о спасительности «простоты», необходимости смирения и покорности, а вовсе не призывов к переосмыслению традиционных духовных начал. По поводу второй речи Соловьева о Достоевском Победоносцев с возмущением писал Е. Ф. Тютчевой: «Ведь они подлинно думают и проповедуют, что Достоевский создал какую-то новую религию любви и явился новый пророк в русском мире и даже в русской Церкви!»^{355} — указывая местоимением «они» на крайне опасный круг единомышленников, складывающийся вокруг Соловьева. Стремясь, чтобы этот круг не достиг сколько-нибудь широких размеров, глава духовного ведомства стал налагать самые жесткие ограничения на все публичные выступления философа, в частности, в 1883 году пытался воспрепятствовать произнесению им третьей речи в память Достоевского.

Что касается Толстого, то в его творчестве, помимо неприемлемых для обер-прокурора религиозных идей, особенно опасным казалось обращение к теме «простого народа», изображение его духовного мира и повседневной жизни совсем не в тех тонах, как они виделись Победоносцеву. Это грозило подорвать основы всей идейно-политической концепции консервативного сановника, который обосновывал существование в России самодержавия и традиционной церковности тем, что эти институты полностью соответствовали духовным потребностям «простых людей», а сами эти люди составляли наиболее здоровую часть русского общества. Широкое распространение сочинений Толстого при равнодушии или даже попустительстве правительства было опасно, полагал обер-прокурор, и тем, что могло привести к отчуждению народа от власти. «Лучшие, здоровые, честные представители народа, — писал Победоносцев Александру III по поводу толстовской «Власти тьмы», — будут оскорблены в лучших своих ощущениях»^{356}. В связи с этим глава духовного ведомства, как отмечалось выше, принял особенно строгие меры к тому, чтобы пьеса не дошла до зрителей и читателей.

Победоносцев стремился держать все публикации Толстого и Соловьева под строгим надзором. По его настоянию в 1883 году была запрещена книга Толстого «В чем моя вера?» — несмотря на то, что жена писателя лично просила обер-прокурора разрешить выпуск сочинения. Впоследствии запрету подверглись также «Народные рассказы» и «О жизни». Нарекания обер-прокурора вызвала и «Крейцерова соната». Когда Софья Андреевна Толстая, добившись в 1891 году аудиенции у Александра III, сумела получить от него разрешение на публикацию этого произведения, Победоносцев, уже несколько лет не пользовавшийся прежним расположением царя, счел необходимым обратиться к нему с длинным письмом, детально описав, какой вред наносят обществу сочинения писателя^{357}. В том же году в письме начальнику Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистову обер-прокурор призывал удвоить бдительность относительно произведений великого писателя в связи с тем, что тот дал разрешение всем желающим свободно переиздавать их^{358}.

Что касается Соловьева, то значительная часть его сочинений, выходивших в свет в 1880—1890-е годы — книга «Русская идея», статьи «О духовной власти в России», «Немецкий подлинник и русский список», «О подделках», «Наш грех и наша обязанность» и др., — так или иначе привлекала внимание Победоносцева, который требовал принятия репрессивных мер по отношению к опубликовавшим их изданиям. После выступления Соловьева в 1891 году в Московском психологическом обществе с рефератом «О причинах упадка средневекового миросозерцания» различные ученые организации и добровольные общества получили предписание не предоставлять трибуну ему, Толстому и председателю Психологического общества Николаю Яковлевичу Гроту. В данном случае сработала уже утвердившаяся в консервативных кругах тенденция усматривать в каждом выступлении философа политическую подоплеку. Хотя реферат в целом был посвящен достаточно отвлеченным вопросам — критике ритуализма и догматизма средневекового христианства, присущего ему чрезмерного акцентирования на обрядности и недостаточного внимания к преобразованию общественных порядков, — в нем был усмотрен выпад против Церкви в современной России и политики духовного ведомства во главе с Победоносцевым.

Начало 1890-х годов, отмеченное новым обострением общественно-политической ситуации в стране, стало во многих отношениях апогеем противостояния Победоносцева с Толстым и Соловьевым. В обстановке ужесточения национальных и религиозных гонений (к примеру, выселения евреев из Москвы в 1891 году), недорода, голода и последовавшей за ними эпидемии холеры в выступлениях «пророков», воспринимавших социально-политические события как предзнаменования глобальных потрясений, начали звучать особенно напряженные, апокалиптические ноты. У обер-прокурора они вызывали резкое неприятие. Дело было не только в содержании статей и публичных выступлений писателя и философа — хотя, безусловно, протесты против гонений на евреев и призывы к обществу самостоятельно, вне правительственного контроля, заняться решением проблемы голода были для Победоносцева неприемлемы. Обер-прокурора беспокоило, что ложные, сего точки зрения, пророки в обстановке общественной нестабильности обретают новые возможности для своего «учительства» и могу вытеснить его с кафедры «всероссийского наставника». «Толстой по поводу голода пишет свои полоумные воззвания, — возмущенно сообщал глава духовного ведомства Рачинскому, — Соловьев пророчески завывает вслух народа (так в тексте. — А. П.) — и масса безумной, ошалевшей молодежи на всё это отзывается. Опять раздаются крики — идти в народ — затем, чтобы просвещать и звать его — куда?»^{359}

Эсхатологические искания, в 1890-е годы особенно характерные для Соловьева, казались Победоносцеву чем-то непонятным и даже опасным, грозящим подрывом устоев существующего порядка. «Вокруг — кажется, сплошное царство полоумных»^{360}, — писал обер-прокурор О. А. Новиковой в 1900 году по поводу соловьевских «Трех разговоров о войне, прогрессе и всемирной истории». В преддверии XX века, большинство культурных новаций которого было глубоко чуждо российскому консерватору, деятельность Толстого и Соловьева воспринималась в духе стремительно распространявшегося в то время учения о «сверхчеловеке». Писатель и философ с их страстью к учительству, претензиями на способность прозревать будущее человечества, стремлением открыть обществу некую новую истину казались Победоносцеву воплощением именно этого, «сверхчеловеческого» типа. «Знаменательное это явление, — делился обер-прокурор своим мнением с Рачинским, — что к исходу XIX столетия стал у нас выступать и входить в моду тип человека Ubermensch'a[20] и пошли подражатели и пророки, сами не ведающие, что проповедуют»^{361}. Безусловно, обвинение Толстого и Соловьева в стремлении играть роль «сверхчеловеков» еще раз подчеркивало глубокое неприятие Победоносцевым и их учения, и общественно-политической позиции.