Духовная близость между Александром III и Победоносцевым создавала основу для дальнейшего крутого поворота в правительственной политике; однако для его осуществления необходимо было покончить с пребыванием у власти наиболее влиятельных либеральных сановников — Лорис-Меликова, Милютина и Абазы. Для этого царь и его бывший наставник прибегли к изданию особой официальной декларации — Манифеста о незыблемости самодержавия.

Выбор именно этой меры был обусловлен рядом причин. Прежде всего нельзя сбрасывать со счетов личные пристрастия Победоносцева, в частности особенности понимания им сути самодержавной власти, заставлявшие его верить, что «твердое слово», в переломный момент произнесенное царем с высоты престола, внесет решающий вклад в прекращение смуты. Здесь, видимо, сказывались и опыт профессорства, и глубокая — в духе XVIII века — вера в могучую силу поучений, назиданий, с которыми к обществу должны обращаться его вожди. В духе подобных представлений обер-прокурор убеждал бывшего ученика «обратиться к народу с заявлением твердым, не допускающим никакого двоемыслия», уверяя, что именно это действие будет способствовать делу «успокоения умов»^{247}. Кроме того, Победоносцев и Александр III понимали, что публикация манифеста вызовет отставку либеральных сановников.

Вероятно, руководствуясь именно этими соображениями, обер-прокурор выстраивал тактику своего поведения весной 1881 года. Выступив 8 марта с, казалось бы, безоговорочным осуждением либеральных принципов, он вскоре постарался сгладить произведенное его речью впечатление и, явившись к Лорис-Меликову, стал уверять, что его неправильно поняли. Победоносцев не пытался противиться и выдвинутому либералами требованию заранее обсуждать все важнейшие государственные меры в общем собрании министров, прекрасно понимая, что в рамках самодержавного правления и на фоне прочных неформальных связей, сложившихся у него с Александром III, это ограничение не будет иметь никакого значения. Видимо, так же смотрел на ситуацию и сам царь. Сразу после правительственного совещания 21 апреля, на котором было решено ввести принцип «единства правительства», он написал письмо Победоносцеву о своем недоверии министрам-либералам, хотевшим, по его словам, довести Россию до «представительного правительства», повторявшим «заученные фразы, вычитанные ими из нашей паршивой журналистики и бюрократического либерализма»^{248}. Естественно, что после получения этого письма Победоносцев немедленно начал подготовку текста Манифеста о незыблемости самодержавия, который был издан 29 апреля 1881 года без обсуждения с министрами.

Безусловно, публикация манифеста — важнейшего правительственного сообщения — «через головы» министров, занимавших в правительстве ключевые посты, была открытым знаком недоверия к ним и закономерно повлекла за собой их уход в отставку. Претензии относительно нарушения договоренности о «единстве правительства», которые теоретически могли бы предъявить Александру III министры-либералы, не имели бы, как и предвидел Победоносцев, никакой реальной силы. «Вы не конституционные министры, — писал обер-прокурор царю, как бы набрасывая черновик речи, с которой тот мог выступить перед Лорис-Меликовым и его единомышленниками. — Какое право имели бы вы требовать, чтобы государь обращался в важных случаях к народу не иначе как через вас… Он считает себя самодержавным государем и хочет иметь к народу прямую волю и прямое слово».

Отставка либеральных членов правительства в ответ на издание Манифеста о незыблемости самодержавия, заявлял Победоносцев, свидетельствовала о том, что эти люди на самом деле подкапывались под основы самодержавной власти, хотя всеми силами старались это скрыть. «Что вы находите, — продолжал обер-прокурор воображаемую речь, обращенную к либералам, — в этом обращении государя к народу, кроме того, что в народе само собой разумеется, что составляет связь его с государем?»^{249} Выказав недовольство манифестом, утверждал Победоносцев, Лорис-Меликов и его единомышленники сами сделали невозможным свое пребывание в правительстве. Они утратили власть не в результате чьей-то интриги (а в ее организации обвиняли, разумеется, обер-прокурора — и в 1881 году, и много позже, вплоть до конца его карьеры), а лишь потому, что их несовместимость с самодержавием объективно и неизбежно вышла на поверхность.

События весны 1881 года знаменовали изменение политики самодержавия, один из решающих поворотов политической истории России XIX — начала XX века. Огромный вклад в этот поворот внес Победоносцев, продемонстрировав еще раз, насколько значительна может быть роль личности в истории. Проявлением поворота стал отказ от многих принципов, давно и, казалось, прочно закрепившихся в обиходе российской монархии. Вместе с Победоносцевым в правительственную политику вошли ранее не допускавшиеся в нее принципы самобытности (отчасти пересекавшиеся со славянофильством), неприязни к образованной верхушке общества и даже отчасти к официальной бюрократии, непосредственной опоры монархии на «простой народ». Последующие события показали, что для обер-прокурора все эти принципы вовсе не были тактическим приемом в борьбе за власть. Он искренне верил в них и достаточно настойчиво пытался провести их в жизнь, сделав основой своей правительственной деятельности.

После издания 29 апреля Манифеста о незыблемости самодержавия, добившись отставки министров-либералов, Победоносцев приложил все усилия, чтобы полностью отсечь этих людей от всякого влияния на власть и по возможности удалить их из политической жизни. «Ваше Величество, не извольте обманываться, — писал обер-прокурор Александру III сразу после выхода манифеста. — С 29 апреля эти люди — враги Ваши… Если они заговорят о желании отойти отдел, ради Бога, Ваше Величество, не удерживайте их… Важнее всего, чтобы поле было расчищено, чтобы не было людей с раздраженным и раздразненным самолюбием и властолюбием»^{250}. Максимализм, бескомпромиссность российского консерватора, его нетерпимость к тем, кого он считал своими врагами (а значит, и врагами государства), проявились здесь в полной мере. После отставки Лорис-Меликова он потребовал немедленно пресечь инициативу Санкт-Петербургской городской думы по составлению благодарственного адреса опальному сановнику. По некоторым данным, Победоносцев даже предлагал лишить бывшего «диктатора», вскоре после отставки выехавшего за границу, государственного жалованья и земельных владений в России^{251}.

Отставка Лорис-Меликова и его единомышленников означала отстранение от власти самых ярких представителей правительственного либерализма, однако на министерских постах всё еще оставались люди, в какой-то мере близкие по взглядам к недавнему «диктатору». Борьба против них — министра финансов Николая Христиановича Бунге, отчасти министра юстиции Дмитрия Николаевича Набокова — составила важное направление деятельности обер-прокурора в 1880-е годы. Немало сил он приложил и к тому, чтобы по возможности понизить политическую роль, ограничить влияние законосовещательного органа империи — Государственного совета. По традиции в совет пожизненно назначались все отставные министры; в результате он к тому времени стал буквально средоточием утративших власть реформаторов 1860—1870-х годов и уже в силу этого не мог вызывать у Победоносцева ничего, кроме раздражения.

Неприязнь консервативного сановника к Государственному совету определялась и соображениями более глубокого, концептуального характера. Победоносцеву в силу его мировоззрения было в целом не очень понятно, зачем существует специальное учреждение, предназначенное для предварительного обсуждения правительственных мер. Те меры, которые соответствовали «здравым началам» и «исконным основам» государственной жизни, можно было вводить в действие и без длительных обсуждений, лишь условившись о технических деталях их реализации, а все прочие начинания вовсе не имели права на существование. Обер-прокурор регулярно настаивал, чтобы важные, с его точки зрения, нововведения проводились в жизнь по прямым распоряжениям царя либо чтобы тот непосредственно указывал председателю Государственного совета (своему дяде, великому князю Михаилу Николаевичу) сворачивать дискуссию и голосовать так, как требует высшая власть. В целом же, «если бы это зависело от него, он сократил бы до minimum'a деятельность Государственного совета: к чему перемены, к чему новые узаконения, когда еще неизвестно, будет ли от них прок!»^{252}.