Чрезвычайно цельный в убеждениях, Победоносцев, придя к выводу о тотально деструктивном характере парламентских институтов, не мог допустить ни одного исключения из выведенной им формулы — иначе рушилась бы вся система его взглядов. Поэтому в его представлении крах должен был постигнуть и парламентские институты Англии. «Всякая конституция, на представительстве основанная, есть ложь, — заявлял обер-прокурор в письме публицистке славянофильского направления Ольге Алексеевне Новиковой, проживавшей в Лондоне и служившей ему посредницей в общении с представителями английских элит. — Рано или поздно в этом убедятся все Европ[ейские] народы, не исключая и Британцев. У них держится порядок, можно сказать, вопреки форме правительства, сделками с ней — и силой характера народного и исторического смысла. Но и у них он изнашивается»^{120}. Значительным и безусловно негативным, с точки зрения Победоносцева, было воздействие демократических начал на религию и Церковь — те аспекты жизни общества, которые имели для консерватора особое значение.

Вопросы веры и религиозных институтов находились в центре внимания Победоносцева уже в силу того значения, которое он придавал механизмам интуитивного, непосредственного восприятия, безотчетной верности традициям, лежавшим, по его мнению, в основе спасительного для России народного консерватизма. На вере, заявлял он, «всё у нас держится», и ей «следует дорожить более всего, ибо отнимите эту веру, и всё рухнет»^{121}. Осознание важности социально-политической роли веры и Церкви в системе представлений Победоносцева тесно смыкалось с унаследованными от предков нормами, среди которых приверженность религиозным началам, благочестие играли огромную роль. Многие современники отмечали, что к своей деятельности на сугубо бюрократическом посту обер-прокурора Синода он относился едва ли не с миссионерским пылом, сильно отличавшим его от большинства предшественников, в целом равнодушных к вопросам религии. Собеседникам Победоносцев нередко напоминал то средневекового монаха, то духовного иерарха, то проповедника, лишь по ошибке облаченного в чиновничий мундир. Не случайно на разных этапах биографии консервативного сановника его знакомые — иногда в шутку, а иногда и всерьез — прочили ему пострижение в монахи и посвящение в архиерейский сан.

Победоносцев был глубоко убежден, что секулярные тенденции, охватившие в XIX веке самые разные социальные сферы — от массового и индивидуального сознания до образования и государственных структур, — вкупе со столь же вредоносным, как он считал, процессом насаждения институтов политической демократии приведут общество к катастрофе. Попытки уменьшить значение религии или вовсе изъять ее из жизни общества неизбежно откроют путь деструктивным процессам, ибо общественная мораль — главная основа социальной стабильности — может базироваться только на религиозных началах. Без апелляции к высшим ценностям, настаивал Победоносцев, невозможно сформулировать идеалы, которые будут побуждать людей держаться вместе в рамках сколько-нибудь мирных, цивилизованных отношений. «Атеизм, — настаивал он в статье, основанной на материалах работ английского писателя и богослова Уильяма Харрела Мэллока, — не в силах выставить перед людьми ясный и действительный образ… счастья, да и немыслим такой образ в круге земных вещей и в пределах земной жизни. Мы слышим от него только такие речи: разве добродетель не должна сама себе служить наградой? Разве люди должны быть добры, великодушны, правдивы, мужественны только из расчета на награду в будущей жизни или из страха наказаний? Разве не следует стремиться к этим качествам ради их самих?.. Но все эти речи и подобные им только рассыпаются звуком в пространстве, ничего не разъясняя, никого не убеждая»^{122}.

Лозунг разделения Церкви и государства, получавший во второй половине XIX века всё большую популярность на Западе, казался Победоносцеву нежизнеспособным, поскольку не учитывал абсолютной, всеохватной природы религиозных начал. «Церковь не может отказаться от своего влияния на жизнь гражданскую и общественную, — писал Победоносцев в статье, основанной на материалах еще одного западного автора, патера Гиацинта Луазона. — Чем она деятельнее, чем более ощущает в себе внутренней, действенной силы, тем менее возможно для нее равнодушное отношение к государству». Сам по себе принцип разделения светского и религиозного начал казался консерватору еще одним, наряду с политической демократией, примером логической абстракции, которая может быть приемлема для интеллигенции, но которой «не удовлетворится простое сознание в массе верующего народа», поскольку «жизнь духовная ищет и требует выше всего единства духовного и в нем полагает идеал бытия своего»^{123}.

Скептически относясь к добрым свойствам человеческой натуры, Победоносцев в целом не слишком верил в возможность полюбовного размежевания между Церковью и государством. Последнее, по его мнению, было не менее, чем Церковь, склонно к расширению сферы своего влияния, особенно если отказывалось от своих религиозных основ. «Не свободы ищет государство и не о совести хлопочет, — заявлял будущий обер-прокурор, описывая события борьбы государственной власти против католической церкви в Германской империи. — Оно добивается, в свою очередь, преобладания и тоже хочет связать — с другой стороны — совесть верующей массы»^{124}. Показательно, что в статьях, посвященных «Культуркампфу», Победоносцев с одобрением писал о действиях католической церкви, хотя в целом — по крайней мере со времен Польского восстания — относился к этой конфессии крайне отрицательно. Упорное сопротивление католиков натиску секулярного государства, полагал он, заслуживает уважения, так как в данном случае они отстаивают свое неотъемлемое право на духовную независимость, сохранение своих традиционных порядков.

Оценивая значение религиозного учения для общества, Победоносцев главной в нем считал проповедь смирения перед высшим началом, преклонения перед силой традиций, служащую противовесом легкомысленным социальным экспериментам, необоснованной страсти к реформированию. «Что выше меня неизмеримо, — заявлял Константин Петрович, — что от века было и есть, что неизменно и бесконечно… вот во что хочу я верить как в безусловную истину, а не в дело рук своих, не в творение ума своего, не в логическую форму мысли». Наиболее полно идеалы смирения и простоты, по его мнению, воплотились в деятельности русского духовенства, в религиозной жизни русского народа, сумевшего сохранить «понятие о Церкви как о народном достоянии и общем собрании, полнейшее устранение сословного различия в Церкви»^{125}.

Еще в 1860-е годы будущий обер-прокурор писал о благотворном влиянии служителей Церкви на российскую провинцию — влиянии, которому в специфических условиях России трудно было подобрать замену: «Духовенство наше при множестве неблагоприятных условий для своего развития и при отчуждении от высших классов общества всё-таки является еще во многих местностях России едва ли не лучшим представителем умственного образования и интересов, особенно в сравнении с классом уездных и земских чиновников»^{126}. Заслуги русского клира, утверждал Победоносцев, таковы, что заставляют мириться со многими его недостатками. Признавая, что «наше духовенство мало и редко учит», что зачастую лишь «служба церковная и несколько молитв… передаваясь от родителей к детям, служат единственным соединительным звеном между отдельным лицом и Церковью», он, однако, утверждал, что, несмотря на все изъяны, «во всех этих невоспитанных умах воздвигнут, неизвестно кем, алтарь неведомому Богу» — прежде всего, за счет житейской, социальной близости клира к народу^{127}.